так и должно быть.
Я сожалею не о себе, а о моих хороших родителях, братьях и сестрах, кого мне до сих пор жаль в их могилах, что их сын, на кого они возлагали такие большие, возможно, не совсем необоснованные надежды, вынужден делать такие признания и показания из-за бесконечной жестокости фактов и обстоятельств.
Я не могу здесь думать о преступлениях, в которых меня обвиняют.
Моему палачу, свежевальщику и кожевнику я оставляю то глубокое бесчестие, что пригвоздило меня к кресту десять лет назад, и за это время ни на минуту не переставало придумывать для меня новые мучения. Он может продолжать копаться в этих фекалиях к восхищению всех тех низших живых существ, для которых эти вещества являются жизненными условиями.
А также я мало готов создавать сенсацию эти моим заключением.
Я просто должен сказать правду, а затем поспешить рассказать об этой мнимой бездне, которая отнюдь не бездна, и навсегда распрощаться.
Мой приговор был тяжелым и долгим, а добавление двух лет полицейского надзора никоим образом не могло служить мне рекомендацией при поступлении. Так что я был готов к суровому обращению. Это было серьезно, но не болезненно. Руководство учреждения совершенно право, если оно не проявляет предвзятости, а просто ждет, чтобы увидеть и посмотреть, вписывается ли доставленный человек и как. Ну, теперь добавили и меня! Конечно, на этот раз моя позиция не рассматривалась. Меня назначили на работу, на которой требовались рабочие. Я стал производителем сигар.
Я просил, чтобы меня изолировали, мне разрешили. Я прожил один в камере четыре года и до сих пор вспоминаю эти дни с тем странным чувством благодарности, которым обязан безмолвным, а не жестоким местам страдания.
Я также любил свою работу. Мне она была очень интересна. Я выучил все сорта табака и сделал все виды сигар от самых дешевых до самых дорогих.
Ежедневная нагрузка не была слишком высокой. Все сводилось к качеству, доброй воле и мастерству. После того, как я попрактиковался, я с легкостью справлялся со своей рабочей нагрузкой, и у меня оставалось несколько свободных часов и половина дня.
Моим самым заветным желанием было использовать это время для себя, и оно исполнилось раньше, чем я думал возможным, гораздо быстрее.
Я подчеркиваю здесь раз и навсегда, что для меня не бывает совпадений. Это знает каждый из моих читателей. Для меня есть только одно совпадение. Так же и в этом случае.
В институциональной церкви в Вальдхайме были протестантская и католическая общины.
Католический катехизатор выступал в роли органиста во время католической службы. Однако со временем он оказался настолько перегруженным новыми обязанностями и большим объемом работы, что ему пришлось искать помощника, кто бы играл на органе, тем более, что как священник он не мог читать проповедь и одновременно играть на органе.
Руководство разрешило ему поискать исполнителя среди заключенных. Он так и поступил. Среди заключенных было немало наказанных учителей. Всех проэкзаменовали. Не знаю, почему никого из них не выбрали. Все они были там дольше меня, так что у них было время завоевать доверие, связанное с пребыванием в таком положении.
Но меня привезли с не чем иным, как хорошими сертификатами, я не мог избежать будущего полицейского надзора и еще не нашел времени, чтобы показать, что я все еще заслуживаю доверия. Вот причина, по которой я полагаю, что это не совпадение, а судьба.
Катехизатор вошел в мою камеру, немного поговорил со мной, а затем ушел, ничего не сказав мне.
Через несколько дней прибыл и католический священник. Он тоже ушел через короткое время, ничего не сказав о причине своего визита.
Но на следующий день меня привели в церковь, посадили за орган, дали ноты и мне пришлось играть. Офицеры сели в нефе церкви, чтобы я их не видел. Со мной был только катехизатор, который давал мне задания. Я сдал экзамен и должен был предстать перед директором, который сказал мне, что меня назначили органистом. Поэтому я мне нужно очень хорошо управлять собой, чтобы быть достойным этого доверия. Это было началом от которого произошло так много всего для меня и моей внутренней жизни.
Я, протестант, органист в католической церкви!
Это изначально дало мне некоторую свободу передвижения, свободу передвижения в здании тюрьмы. Никто не мог приставить ко мне надзирателя за органом!
Но это принесло мне еще большее, а именно уважение и внимание, к которым я стремился в отношении определенных внешних факторов.
Надзирателем нашего помещения был тихий, серьезный человек, который мне очень понравился; когда он прочитал в регистрационной книге, что я стал католическим органистом, он пришел в мою камеру в изумлении, чтобы спросить меня, не было ли ошибки в моих доставленных документах, там я был определен как евангелист-лютеранин.
Я отрицал ошибку.
Потом он посмотрел на меня внимательно и сказал:
«Такого еще никогда не случалось! Должно быть, вы — хм, вы должны быть очень музыкальным!»
Заключенных, конечно, называют на «ты»; но с того момента как он сказал «вы», и другие последовали его примеру.
Это на первый взгляд маленькое достижение, было, тем не менее, очень ценным, поскольку подразумевало многое другое.
Вскоре, к моему радостному удивлению, оказалось, что мой надзиратель является помощником руководителя духовного собрания. Я рассказал ему о моих музыкальных занятиях в Цвикау. Поэтому он быстро поставил мне оценки, чтобы дать мне тестовое задание. Я также прошел этот тест, и отныне он был уверен, что мне не помешают следовать моей цели в свободное время.
Этот начальник был для меня моим дорогим отчим другом, и когда он позже ушел на пенсию и переехал в Дрезден, мы продолжали общаться друг с другом в дружелюбной и уважительной манере в течение долгого времени.
Католического катехизатора звали Кохта. Он был всего лишь учителем без академического образования, но человеком чести во всех отношениях, на редкость добрым и с таким богатым образовательным и психологическим опытом, что то, что он имел в виду, для меня являлось гораздо более ценно, чем целые груды научных книг.
Он никогда не говорил со мной о конфессиональных вопросах. Он думал, что я протестант, и не делал ни малейшей попытки повлиять на мои убеждения.
И каким он был для меня, таким и я был для него. Я никогда не задавал ему вопросов о католицизме.
То, что мне нужно было знать, я уже знал или мог испытать, пережив по-другому.
Прекрасные отношения, которые постепенно развивались между ним и мной, были для меня священными,