на те кричащие темные фигуры из прошлого, с которыми я — мой Бог, едва только подумав о них, они снова оказывались там точно так же, и я был вынужден прятать их внутри себя, видя и слыша. Я слышал их голоса так отчетливо, как будто они стояли передо мной и говорили со мной, а не с моими родителями, братьями и сестрами. И они остались. Они улеглись со мной, когда я лег. Но они не спали и не давали мне спать.
Начались страдания еще большие, чем прежде, пытки еще тяжелее прежнего, борьба с непостижимыми силами еще больше, чем раньше, которые были тем опаснее, что я совершенно не мог понять, являлись ли они частью меня или нет. Казалось, да, потому что они знали каждую мою мысль еще до того, как я осознавал это. И все же они не могли принадлежать мне, потому что то, чего они хотели, почти всегда было противоположным моей воле.
Я покончил со своим прошлым. Часть моей жизни впереди должна сильно отличаться от той, что находится позади меня. Но эти голоса изо всех сил пытались утащить меня в прошлое. Как и раньше, от меня требовали отомстить. Теперь еще больше отомстить за мое похищенное время, потерянное в тюрьме! С каждым днем они становились все громче, но я сопротивлялся им, я делал вид, что ничего не слышу, совсем ничего. Но даже при самых больших усилиях продолжить это дольше нескольких дней не получалось.
Тем временем я посетил несколько издателей, чтобы договориться с ними о публикации рукописей, написанных в тюрьме.
Во время этого моего отсутствия оказалось что, чем дальше я удалялся от дома, тем больше умолкали мои внутренние голоса, а чем ближе я подходил к дому, тем они становились отчетливее. Как будто эти темные фигуры поселились там и могли атаковать меня только в том случае, если я по неосторожности оказывался там.
Я решил попробовать. Собрал гонорары и уехал в дальнюю поездку за границу. Куда именно, я должен рассказать вам во втором томе этой работы, где моим путешествиям и их результатам должно быть уделено больше места, чем я мог бы предоставить им здесь.
Во время этого путешествия эти образы полностью исчезли, я полностью освободился от них.
Как следствие, у меня возникло очень необычное желание вернуться домой. Оно было не здоровое, а больное, я чувствовал себя хорошо, но оно стало настолько сильным, что я потерял сопротивление и повиновался.
Я вернулся домой, и как только я оказался там, все, что, как я думал было устранено — снова обрушилось на меня. Проблемы начались снова. Я постоянно слышал внутренний приказ отомстить человеческому обществу, нарушив его законы. Я чувствовал, что если я подчинюсь этому приказу, я стану очень опасным человеком, и я собрал все силы, данные мне, чтобы бороться с этой ужасной судьбой.
Считаю необходимым заявить, что я никоим образом не считал свое состояние патологическим. Все мои предки, насколько я знал, были очень здоровыми людьми как физически, так и умственно. Во мне не было ничего атавистического. То, что привязалось ко мне в этой связи, определенно исходило не изнутри, а скорее, пришло ко мне снаружи.
Я много работал, почти день и ночь, так же как и всегда находя в работе наибольшую радость.
Меня охотно печатали. Так что я не испытывал никаких трудностей, тем более, что жил со своими родителями, которые теперь жили лучше, чем прежде. Я вполне мог бы так и жить, даже если бы ничего не зарабатывал.
С этой работой повторилось то, что я описывал ранее.
Когда я писал что-то обычное, не было ни малейшего препятствия.
Но как только я поднимался до более высокой темы, более важной в духовном, религиозном или этическом отношении задаче, во мне возникли силы, которые восставали против нее и тем самым мешали мне выполнять мою работу, подбрасывая самые тривиальные, глупые или даже самые запретные мысли, пока я писал. Я не должен подниматься, я должен оставаться внизу.
К этому присоединился старый, хорошо известный Халлунке, которому никто не должен доверять, как бы лестно оно ни было, я имею в виду жажду. Я родился с отвращением к бренди, в лучшем случае, я пользуюсь им как лекарством. Вино было не для меня из-за цены, и уж совсем нет привязанности к пиву для того, чтобы стать пьющим.
Но теперь, как ни странно, проходя мимо гостиницы, я всегда чувствовал сильную жажду, а по вечерам, когда другие уже не работали, появлялось желание отложить в сторону ручку и пойти в паб. Но я этого не делал. Отец так поступал. Он не мог обойтись без стакана простого пива для своих сделок. Но мне этого не хотелось, и я оставался дома. Для меня это не было жертвой и было несложно, о, нет.
Я говорю это только ради психологического интереса, потому что мне кажется чрезвычайно странным, что эта жажда спиртного, противоречащая всей моей природе и в остальном совершенно мне чуждая, появлялась только тогда, когда эти голоса преобладали во мне, и никогда иначе!
Я так ждал возможности представить свои планы работы бабушке, теперь она умерла, поэтому я поговорил об этом со своими родителями, братьями и сестрами. Теперь отцу было о чем подумать. У него был в некотором роде свой социальный круг, куда он отлучался, и поэтому он был недоступен для меня, тем более что он никогда не оставался вечером дома. У сестер были другие интересы. Им был чужд весь круг моих мыслей.
Так что я оставался с мамой. Вечером она тихонько сидела за вязаньем чулка возле стола, за которым я писал. Я любил излагать перед ней мысли, занимавшие мое перо. Она спокойно меня слушала. Она согласно кивала. Она ободряюще улыбалась. Она говорила доброе слово утешения. Она была похожа на святую. Но и она меня не понимала. Я просто чувствовал, она предполагала. Но она всем сердцем желала, чтобы все сложилось так, как я этого хотел.
И когда она увидела, насколько твердо и непоколебимо я верил в свое будущее, она тоже поверила и была счастлива, насколько возможно для матери, чей ребенок до сих пор так счастливо полагался на Бога, на человечество и на себя, насколько это дозволено.
Но мне было одиноко, как всегда. Потому что здесь не нашлось ни одного человека, который пожелал бы понять меня или же вообще был способен к пониманию. И это одиночество было в высшей степени