Читать интересную книгу Современная проза Сингапура - Го Босен

Даже солнце в этот воскресный день бежало от скуки из комнаты, оставив лишь пыльный луч, упиравшийся в противоположную стену, где теснились картины: одна — гравюра на меди, в манере смелой и беспокойной, другая тихая акварель, натюрморт; обе одинаково лишенные воображения и каких-либо признаков творческой индивидуальности. Это были охотничьи трофеи Первого дядюшки — символы его покупательной способности. Одну он вывез из Таиланда, другую откопал в Гонконге, во время последней поездки.

Первый дядя громогласно вещал перед всеми, что туристские брошюры преподносили художника как международную знаменитость. Он, конечно, отнюдь не знаток Большого Искусства (здесь он издавал смешок, долженствующий свидетельствовать о скромности), однако за акварель пришлось выложить кругленькую сумму в шесть тысяч — а разве одно это уже не говорит о ее ценности? Вежливый смех. Дядя, в поисках одобрения, обращает взор к матушке, изображая на лице снисходительную улыбку, говорящую, как приятно иметь кого-нибудь на своем попечении, как замечательно позволять себе ради других подобные траты.

Пятнадцатилетний до предела вдвинулся в кресло, испытывая от всей этой умильности тошноту, столь знакомую по приторным кокосовым сластям, и заговорил сам с собой. Нет, он вовсе не против каких-то компаний, он не против общения в семейном кругу или когда приглашают знакомых — просто лично у него нет потребности в людях, во всяком случае в людях известного ему типа. Увы, большинство принадлежало именно к этому типу: краснобаи, верящие во всемогущество денег, изъясняющиеся на языке денег, вовлекающие всех присутствующих в свои разговоры, искусно ведущие светскую болтовню, одаривающие всех сувенирами из своих заграничных поездок и, в согласии с модой, хулящие все сингапурское, от мыла до искусства и поэзии, — словом, рядовые, симпатичные сингапурцы.

Но его раздражало другое — то, что все это было так неприглядно. Здесь всяк и каждый остерегался любого, кто сохраняет верность себе. Их такие люди заставляли испытывать неловкость за то, что сами они с превеликой легкостью забыли прежние идеалы, заставляли краснеть за пустоту их нравственных принципов.

Поначалу ему было любопытно наблюдать этих людей, людей, послушных ничего не значащим правилам, выдуманным лишь затем, чтобы охранять их от самих себя. Его веселило сознание несущественности всех этих предписаний. Карточный домик никчемных правил! Еще забавнее было видеть, что сами они не понимали этого, что они смели думать, будто знают больше, чем он!

Он понял, что разобраться в людях нетрудно — они со всеми их побуждениями были для него открытой книгой.

Он наблюдал за тем, как Третья тетя выговаривала своему малышу, чтобы он не пинал ногой дядю. Словами она взывала к уважению, тогда как из тона ее речи следовало, что делать так просто нельзя — нельзя, и все тут. Деланное терпение выдавало нетерпимость: почему ребенок не может постичь всех этих правил прежде, чем возраст позволит ему пренебрегать ими?

Дядя, муж Второй тетушки, благодушно улыбаясь, сказал:

— Ничего, мой мальчик, в свое время ты поймешь: из каждого правила есть исключение.

По законам хорошего тона ему еще следовало изречь: «Дети есть дети», что он и сделал, кивая малышу.

Малыш, на которого вдруг излился весь этот кисло-сладкий поток, расплакался, к пущей досаде матери.

Сидя в дальнем углу, он мог не скрывать легкую улыбку на лице — улыбку бесцельную, не имевшую ничего и никого в виду. Не искательную, не самоумильную — улыбку просто так, для себя, ни с кем не разделенную и не механическую, как большинство улыбок. Ведь однажды и его тоже так пристыдили. Разница была в том, что он не заплакал.

Резкий, тонкий голос послышался с середины комнаты:

— Да, а Джон, где он, кстати, сейчас работает? Другой голос, несомненно принадлежавший его Второй тетушке, ответил:

— О, он теперь перешел к Дай-Холму. Знаешь, голландская фирма… Место гораздо лучше.

Еще одно лицедейство! Улыбка расплылась в оскал. Вечно они переходят на место получше: лучше, чем раньше, лучше, чем у других, а если и не лучше, то сделают вид, что лучше — надо только сказать себе твердо, что это так, и уже можно твердо в это поверить.

Разумеется, на самом деле было сказано вот что: «Ага, значит, пронюхала. Конечно, он сменил работу и не возится в грязи, как твой благоверный… Так что нечего задирать нос».

Улыбка все ширилась.

Су Чан обратила внимание на скрючившуюся в углу костлявую фигуру.

— Иди поиграй, — обратилась она к пятнадцатилетнему идиоту. — Ступай же, что сидеть и глазеть на всех?

Наконец-то хоть кто-то сообразил, чем он на самом деле занят. Он засмеялся, как не смеялся во весь день.

Все внимание переключилось на несчастного, «отсталого» парня, на его отталкивающее лицо, искривленное в неудержимом смехе. Как могли они забыть о нем?

Идиотский, бессмысленный оскал все разрастался на его непроницаемом лице. Лицо перекосилось от смеха, и он ничего не мог поделать со слюной, которая — он знал — стекала из уголка рта. Он ненавидел в каждом из них животное, упивающееся жалостью к нему. Этот звериный лик выпирал в дядином самодовольстве, когда они покупали что-нибудь для него, в том, как тетя словно проглатывала язык, когда поблизости не было никого, кто бы мог оценить ее доброту, в том, как мамаши отводили от него своих детей — будто тупость на его физиономии была заразной. Исказившись в гримасе, лицо преисполнилось ненависти.

— Совсем неладно с мальчишкой, — заметил один из дядюшек, тревожно вглядываясь в его глаза, светящиеся понимающе-идиотическим блеском.

ПАН ЦЗЕГУАНЬ

Скверные времена

перевод Е. Черепневой

Он повернулся в постели рядом с женой — она храпела, потому что дышала ртом, — и увидел ее рябоватое лицо и золотые зубы, блестевшие в свете уличного фонаря, проникавшем в комнату. Он подумал о ее католических выкрутасах, из-за которых она не стала есть пищу, оставшуюся после буддийского праздника, — да еще и проигрывает хозяйственные денежки! Религия… тьфу ты! — фыркнул про себя.

Он поскреб шею, где его укусил клоп, и ощутил запах пота из-под мышки когда вернулся домой, не было времени вымыться, в два часа ночи едва хватило сил снять потную одежду, кое-как бросить ее на стул и растянуться в постели.

В рассветном сумраке увидел детей, всех восьмерых, спавших на открытой галерее. Совсем другие во сне… Он мог разглядеть грязную левую ногу младшего сына и лицо старшего сына, прыщеватое, с высунутым кончиком языка. Очень похож на большого коричневого пса. Уже девятнадцать, а не работает; никакого толку от парня — все бы ему болтаться со своей шайкой… Что бы не зарабатывать так, как я?.. Слишком хорош, чтобы крутить педали…

Он медленно поднялся и, осторожно переступая через спящих детей, пошел мыться. Крикнул вниз, в закусочную, продавцу, чтобы тот принес, как обычно, хлеб с патокой и чашку кофе. Проглотив на ходу этот завтрак, отправился на велосипеде за своей дневной добычей.

Объезжая закусочные, одну за другой, он собирал пивные бутылки, за которые получал часть их стоимости. С бутылки из-под «Карлсбергского» он имел пять центов, из-под «Эй-Би-Си» — тоже пять. Он привык к вони, что исходила от остатков прокисшего пива и портера на дне бутылок. А как тут не привыкнуть, подумал с горечью, если двадцать лет собираешь!

Как обычно, он поехал к своей любовнице на Саид-Альви-роуд и, как всякий раз при этом, утешал себя тем, что она хоть не играет… а если и играет, то на деньги каких-нибудь других потаскунов. Жена, конечно, все знала про любовницу, и поначалу были кое-какие неприятности — любовница чуть не отколотила ее, когда та явилась сводить счеты… Сыну пришлось вести свою шайку, чтобы уладить дело. Любовнице в свою очередь досталось от сына, а его дружки стояли рядом, готовые к драке. В конце концов дело было улажено сообща в закусочной, и после соответствующей мзды, которую уплатила жене любовница, он мог уже ходить к ней безбоязненно.

Она была танцовщицей в баре, но в отличие от многих других, которые могли завести себе богатых содержателей, ей приходилось довольствоваться им. А для него самого эта связь была такой же пресной, как те сушеные земляные орехи, что она подала ему, когда он в первый раз пришел к ней. Он знал, чем она жила, знал, да что было делать — как выброшенная из дома собака, пошел на кладбище подбирать отбросы вместе с другими бродягами, которые живут остатками приношений мертвым.

…Солнце било по его шляпе из поддельного фетра, а он медленно крутил педали. Так же, с трудом передвигаясь, тащился на своем велосипеде пенджабец-молочник, попавшийся ему по пути, так же его собственные далекие предки тянулись на своих повозках с деревянными колесами по неезженым дорогам долины Хуанхэ. Пот пропитал его рубашку, градом катился по ногам в парусиновые туфли, изношенные и лопнувшие по швам. Варикозные вены толщиной в палец выступили на ногах — обезображенный рисунок, оставленный трудом и тяготами жизни. Этим сине-багровым рекам хорошо было под солнцем, но когда он к ночи доползал до кровати, как они болели, ох, как болели…