Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

Вот, представьте, в такой ситуации приходится работать. Ведь кому-то все-таки работать надо, не так ли? Одно хорошо — интеллигенция у нас есть, продвинутые граждане с желаниями. Я на них сделал ставку.

Нет, не надо меня хвалить — я заранее знал, во что играю, комбинации изучил, фигуры на доске были известны. Я, можно сказать, сразу играл с обеих сторон доски — и за белых, и за черных. Расставил их, как хотел, и заранее знал — кем пожертвую, кого в ферзи проведу, кого на кого разменяю. И знал, когда и кому ставить мат, — все знал. И фигуры мне охотно подыгрывали. Я только чуть-чуть Розу Кранц подтолкнул, так, едва перспективы ей наметил. А барышня уж по своей воле вперед понеслась, я еле успевал. Я только намек подал: авангардом историю толкать — а они, голубчики, расстарались, не остановишь! Впрочем, я знал, где они остановятся. Я — хороший шахматист.

Васю Баринова я не обыгрывал: ждал, когда сам сдастся. Ему в голову пришла остроумная комбинация в два хода — создать свободную прессу, чтобы ее подороже продать, в этот самый момент он уже и проиграл. И все они — крикуны, горлопаны, демагоги, — все в эту игру сыграли, комбинаторы. Им всем стратегия привиделась: мы, дескать, создаем объективную либеральную прессу, и она поднимается в рыночной цене. Красивая двухходовочка, а? И хоть бы кто подсказал тогда: не продается свобода — она в тот же самый момент перестает быть свободой. Это, голубчики, закон. Но разве законами интересовались? Интересовались, как их обходить.

История постоянно играет в большие шахматы — сама с собой. Игра она в страны и народы, в людей простых и в героев, это длинные и интересные партии — играет история сразу за обе стороны, так удобнее. Причем иногда проигрывает, это самое интересное. Проигрывает она, когда фигуры сходят с ума — например, евреи или революционеры. Тогда фигуры начинают двигаться как попало: им, дуракам, кажется, что они сами творят историю — и они мечутся по доске без плана. Или выдумывают какой-то нелепый план действий, называют его парадигмальным проектом, суетятся, падают. И бывает, история сама себе ставит мат — в такой неразберихе. Изредка, но случаются такие партии.

Приходится учитывать ошибку, в следующей партии история играет уже лучше, извлекает уроки. Это и есть то, что Гегель называл самопознанием духа, эволюцией высшего разума. По мере игры, от опыта, приходят простые и красивые решения. Например, евреев и революционеров удобнее держать при себе, рядом, далеко не отпускать. Это главный урок цивилизации. Пусть будут под боком, так надежнее. Пусть повстанцы больницы в провинции взрывают, а евреи вредные теории на кухне придумывают, это лучше, чем провокаторов из- под контроля выпускать. Деструктивный элемент надо включить в конструкцию — самый разумный план. Затем и придумали капиталисты государство Израиль, чтобы собрать вредную активность в одном месте, приручить и сделать планетарное гетто. И на виду, и в зависимости, и одновременно в подвешенном состоянии — разумно, а? Гениальный ход цивилизации: стравить евреев с революционерами. Это, я считаю, великая комбинация: пусть палестинские свободолюбцы и еврейские пророки друг друга в страхе держат. На время, на эту партию — такая комбинация сгодится, а потом посмотрим. Перемешаем фигуры, расставим заново и сыграем новую партию. И может быть, история выиграет — сама у себя.

Однако я отвлекся. Вернемся к нашей истории.

Кстати, когда я произношу слово «история», я имею в виду всю полноту философского смысла. Ровно то самое, что вы вкладываете в это слово, мой милый Соломон Моисеевич, вкладываю и я. История есть осмысление событий, придание им вектора, не так ли? Согласен. Именно это я всегда считал своей целью. История имеет своей конечной целью всеобщее благо — ну, допустим, свободу. Почему бы и не иметь такой цели? Возражений у меня нет. В вашем рассуждении о социокультурной эволюции и истории есть недоговоренность. Вы, голубчик, на самом деле боитесь истории — чуть доходит собственно до дела, как вы в кусты, сами своих идей пугаетесь. Социокультурная эволюция, она поспокойнее будет, она теплее. Вы тепло житейское не цените, но обходиться без него не приспособлены, вот в чем штука. Историю издалека любить легко, вблизи — затруднительно. А вы не бойтесь, вы ответственно к своим идеям относитесь. Постарайтесь, голубчик.

Посмотрите на меня. Вот я — и есть история. Да, именно я. А вы что думали, она как-то иначе выглядит? Три метра ростом, с клыками? Или наоборот — румяная, вся в цветах? Нет, вот она какая, простая, — посмотрите, пожалуйста. Я есть закон, я — сила вещей. Я — разум событий. Я осмысливаю явления и направляю их ход. Не думайте, я понимаю ваше значение тоже — каждый из нас нужен миру. Но подлинная история — это я.

Два старика — Соломон Рихтер и Марианна Герилья — глядели на третьего, а третий старик, улыбаясь, прихлебывал чай.

III

В то же время на холме, что возвышается над Москвой, в темноте стояли два мальчика и смотрели вниз, на ночной город. Уже не мальчики давно, но мужчины, молодые люди — они оставались мальчиками, потому что не разучились говорить искренне и страстно. Они глядели вниз, на город, который клубился дымом и низкими облаками, горел разноцветными лампами. Огни зажигались и гасли, и от этого казалось, что город дышит — шевелятся его бока, поднимается и опадает грудь. Город шевелился внизу, меж холмами, и напоминал дракона, сверкающего своей драгоценной чешуей. Дракон выдыхал дым из труб и ревел далекими магистралями.

— Давай поклянемся друг другу, — сказал один.

— В чем же? — спросил его товарищ. — И зачем нам с тобой клясться? Мы и так верим друг другу и все про себя знаем.

— Это такое волшебное место, — сказал Антон, — здесь давали клятву Герцен и Огарев, и — я знаю — сюда всегда будут приходить хорошие люди, чтобы дать клятву себе и этому городу.

— Пусть так, — сказал другой мальчик.

— Давай мы поклянемся с тобой в том, что мы не оставим этот город в беде и не предадим его.

— Давай мы поклянемся в том, что мы всегда будем возвращаться сюда, и, если мы не будем совершать хорошего, нам будет стыдно смотреть на этот город.

— И еще поклянемся в том, что будем защищать этот город от него самого — потому что он и дракон, и принцесса в одном лице. Он сам себя пожирает, а мы не дадим ему это сделать. Мы всегда будем рыцарями.

— Я не люблю рыцарей, — сказал другой мальчик, — они только в сказках хорошие, и то не во всех. Много зла сделали рыцари, давай поклянемся, что такого делать не станем.

— Мы будем добрыми рыцарями, — ответил Антон, — такими, про которых писали в хороших сказках и в добрых легендах. И мы никогда не предадим ни нашу честь, ни нашу веру.

— Хорошо, — сказал другой мальчик, — так я согласен.

— И вот что еще. Давай поклянемся, что будем всегда, каждый день работать. Так работать, чтобы те, другие, что когда-то давали клятву на этом месте, и в других местах, чтобы они приняли нас к себе. И наша клятва станет частью большой клятвы всех добрых людей.

— Да, так хорошо, — сказал другой мальчик, — и я вот что должен тебе сказать. Всегда, что бы я в жизни ни делал, я буду помнить эту ночь и тебя рядом, и я буду достоин наших слов.

— И я, — сказал его друг Антон, — буду работать так, чтобы ты не стыдился моей дружбы, чтобы ты не стыдился того, что мы связаны клятвой. И вот еще что. Так однажды может случиться, что нам придется расстаться с тобой — но ты знай, что я всегда с тобой рядом.

— Я это знаю, — ответил ему Колобашкин. — Я уверен в тебе. Ведь если что случится, ты будешь рядом. И даже не рядом со мной — я храбрый, мне не нужна помощь — но рядом с ними всеми, — он указал вниз, на город, — с этими людьми, которые спят и которых надо защищать. Они не знают, что мы тут стоим на страже, но мы им нужны.

— Я тебя не подведу, — сказал ему Антон, — ты на меня положись. Если надо — а однажды это будет нужно, я уверен, — если надо, я сумею пойти до конца. Я буду как твой дед, как тот летчик, про которого ты говорил, я смогу пойти на таран.

— Это последнее средство, — сказал ему внук летчика Колобашкина.

— Не сомневайся во мне, я сумею, я тебя не подведу.

— И я тебя не подведу, — ответил ему товарищ, — я напишу такую книгу — что ты будешь мной гордится. Я пишу ее медленно, слово за словом, мысль за мыслью, — но я расскажу всем, как устроена наша жизнь и откуда идет беда. И тогда, когда я сумею это сказать, они увидят беду — и встанут на бой.

— И даже если они не встанут, — сказал ему товарищ, — то ведь есть мы с тобой. И нас двое, а это много.

И они стояли, держась за руки, над городом.

IV

Тем временем Иван Михайлович Луговой подошел к окну, плотнее задернул шторы. За окном сгустился мрак, мутная московская тьма.

Луговой говорил так

— В новой партии, которую история играет сегодня, есть мои заслуги, мои комбинации. Кто-то полагает, что история — это бег наперегонки, прекраснодушные планы и клятвы. Нет, история — это шахматная партия, полюбуйтесь на мои находки!