Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

Так-то, Борис Кириллович. Помню, я еще советником у Горбачева работал, в газетах статья — и он мне ее показывает: интервью с художником Литичевским, решил эмигрировать мальчик из страны. Кадры теряем, генсек мне говорит. Посмотри, на что творец жалуется. Беру газету, читаю. Я, говорит мальчик, эмигрирую из России потому, что художники здесь так и не стали средним классом. Эк сказанул! Средним классом он, свободолюбивый творец, хочет быть. Распрекрасно мальчик сказал. Даже мне, старому аппаратчику, так хорошо не выдумать. И интриги никакой плести не пришлось. Вот вы чего хотите, родные интеллигенты, средним классом хотите сделаться. Ну так это мы вам устроим — вы только ротик пошире откройте, встаньте смирненько и делайте, чего велят. А дальше — само пойдет! И пошло, Борис Кириллович. С вашей благословенной помощью пошло. Сперва, во Франции, средний класс к власти рвался, а в дальнейшем все холуйские слои населения хотели, чтобы их определили именно в средний класс. И пролетарии, и крестьянство, и интеллигенция — они ведь как цивилизацию понимают? Править хотят? Законы учреждать? Охранять рубежи? Ни боже мой. Хотим быть средним классом! Вот чего желают творцы и художники. И на Америку потому засматриваются. Там и кормят сносно, и права человека соблюдаются, и ответственности никакой. Средний класс! Да, первый авангард был пролетарским; да, второй авангард стал интеллигентским — и эта разница отражает отличие того общества, которое строили тогда, от общества, которое надо строить сегодня. Первый пролетарский авангард выражает пролетарское (или марксистское) чувство неумного энтузиазма. Второй, интеллигентский, авангард выражает интеллигентское желание достатка и покоя. Конечно, придется поработать, организуя авангардные процессы в обществе, но потом все окупится — так рассуждает интеллигенция, засучив рукава. Интеллигенту придется попотеть — ведь потел же на благо прогресса его предшественник, пролетариат. За это ему, новому двигателю истории, обеспечат покой и умеренный достаток. Красивая цель, Борис Кириллович! Хвалю! Однако и первый авангард, и второй авангард, и разные наборы их желаний — они нужны только для строительства империй, Борис Кириллович. А больше они ни для чего не нужны. Это вам показалось, что цель истории — ваши амбиции. Это вы размечтались. И напрасно.

Цель-то вот она, прямо под носом, Борис Кириллович. И руку протяни — возьмешь. Персиковый лес и зацвел уже — немного подождать, так облопаетесь! Некоторые уже и хапнули по полной программе. Вон, Гриша Гузкин — тот уже давно и средний класс, и upper middle class даже, повезло пареньку. Другое дело, мой милый, что невозможно использовать какой-либо материал без того, чтобы он не сносился. Что делать, издержки производства, машиной пользуешься, она и ломается: то шестеренка отлетит, то коленчатый вал треснет. В прошлом веке думский деятель Шульгин сказал про дворянские собрания: был класс, да съездился. Так и с пролетариатом произошло. И с интеллигенцией точно так же случилось. И разве я в этом виноват, милейший Борис Кириллович? Вот уж кто совсем ни при чем, так это наш брат — чиновник. Я — чем виноват? Я со стороны наблюдал и выводы делал. Разве виноват Маркс в том, что придумал классовую борьбу? Пролетариат сам рвался к гегемонии, ну его и пустили немножко поиграть и помещиков подушить. Наигрался — и домой пора, за стол, водку кушать. Вы сами хотели дорваться до штурвала истории и порулить, вам казалось, что локомотив истории прямо как стрела понесется! Куда только он понесется, вы не интересовались узнать. К достатку, понятное дело, к цивилизации — но у цивилизации всегда бывает хозяин, вы разве не знали? Армию распустить, тюрьмы разрушить, интеллигенции дать повышенную зарплату, а мексиканские рабочие как-то там сами пусть устроятся, правда? На то она и развитая цивилизация, чтобы о разных таких мелочах позаботиться — организация рабочих мест, инфляция, дефляция. А что у развитой цивилизации, у нового порядка — есть хозяин, вас удивляет? А кто хозяин, спросили? Думаете, добрый? Извольте — я вам и условия создал подходящие, и к штурвалу локомотива пустил. А дальше все само устроилось. Вы ведь в расчет не взяли, Борис Кириллович, что рули локомотивом — не рули, а рельсы-то одни, и другого пути у истории не будет.

Но вам обмануть всех хотелось. Не меня обмануть (что меня, старого аппаратчика, обманывать?), вам хотелось обмануть работягу в Брикстоне и крестьянина в Мексике. Вам хотелось впереди бабки из Тамбова в очереди стоять. Вы хотели вперед их до кормушки дорваться, хотя и не производите ничего. Вы хотели свои интеллектуальные амбиции за товар продать — благо товары теперь не так важны, как менеджмент. Вы хотели домик и доход, ренту и страховку — то, чего нет у рабочего и крестьянина. А на основании чего вы на это желание право получили? Я так говорю, потому что крестьянин в Мексике даже желать этого не может — понимает, что не дадут. Отчего же вы решили, что вы лучше? Почему вам — положено?

Солидарность с угнетенными? — и Луговой опять затявкал своим лисьим смехом. — Вы не хотели ее, Борис Кириллович! Солидарность с угнетенными — это опробованная история, она вам не по душе. К этому Маркс с Лениным призывали, и прочие людоеды. Вам хотелось солидарности с богатыми — а про то, что они, может быть, даже и угнетатели — вы думать не желали. Но с богатыми тоже солидарности не получится. У богатых, знаете ли, свои расчеты. Они вас, когда надо, поманят, а как надобность пройдет — пинком под зад вышвырнут.

И теперь вы жалуетесь, что с вами строго обошлись? Да, строго обошлись, даже строже, чем думаете. Вы думаете, вас просто в сторону отодвигают? Заблуждаетесь, Борис Кириллович, — вас стирают в пыль. Вас не будет. Никогда. Я вас уничтожаю на том же основании, на каком я уничтожил первый авангард: за ненадобностью. Сколько могли, поработали, спасибо — а теперь вы не нужны. Мы построили то, что хотели, — мы и наши западные коллеги. Этот новый порядок уже стоит и еще лет сорок простоит, на наш век хватит. А вы — не нужны. Когда захотим — новый авангард придумаем, и нового пидора в женское платье обрядим, и нового ученого заставим свою собственную историю хулить. И снова — в очередь запишутся, чтобы в мать и отца плевать за недорогие подачки. Авангардов будет ровно столько, сколько потребуется. Сделали первый и второй — так и третий, и четвертый сделаем. Сколько нужно будет, столько и нарисуем квадратиков, не сомневайтесь. Работа не пыльная.

Кого ты пришел убивать? — спросил Луговой, неожиданно переходя на «ты». — Ты подумал, кто я? Ты полагаешь, что пришел грозить партаппаратчику? Думаешь, убьешь меня — развалишь государство? — Голос Лугового заполнил высокую комнату, а сам Однорукий Двурушник словно стал выше ростом. — Да, я государство, верно. Но я — больше, чем государство. Я — история, я — мировой дух! Я — Weltgeist!

Луговой протянул свою единственную руку к Кузину, указывая на профессора пальцем, — и лающий голос отчеканил слова приговора:

— Вы, лакеи, послужили сколько могли, а теперь получили расчет. Я уничтожаю вас по тому же праву, по какому уничтожал первый авангард; я сам вас на эту должность определил, сам с нее и снимаю. А у вас, оказывается, амбиции были? Вы себя демиургами считали? Вольно вам было воображать, что вы не куклы. Вольно вам было фантазировать, что вы представляете из себя что-то еще, помимо наемных служащих. Вы полагали, что ваша деятельность является чем- то иным, помимо пропагандистской поддержки? Ошибка вышла. Вы работали пропагандистами, вас взяли на должность агитаторов, вы исправно служили, и я платил вам недурно. Губу-то раскатали, верно? А теперь работа закончилась. Больше подачек не будет, хватит. Вы не нужны больше. Пошел вон, мерзавец. Вон отсюда, холоп.

43

Художники, обращаясь к традиционным приемам старых мастеров, приводят в свое оправдание поговорку: новое есть хорошо забытое старое. На деле же старое никто не забывал по той причине, что таких дефиниций — старое и новое — по отношению к искусству не существует. Искусство есть неразъемный на части организм, в котором все равно актуально. То, что объявлено прошлым, никуда не делось, оно лишь наполнилось подробностями последних новостей. Тщеславное настоящее объявляет вчерашний день прошедшим, словно не принадлежат они вместе (вчерашний и сегодняшний день) одной истории. Как бы ни старался художник числить себя лишь участником современного ему процесса, — общего счета он не избегнет. Существует веками длящийся разговор, и всякий художник вступает в него со своей репликой. Даже если художнику померещится, что былой разговор уже закончен, ход вещей его опровергнет. Однажды прошлое — во всей полноте своей традиции — скажется и заставит современную картину принять участие во всей истории искусств сразу.

Великие картины, написанные в двадцатом веке, лишь по видимости описывают современные художнику реалии — не бывает, и не может так быть, чтобы последняя по времени реплика не относилась ко всему разговору сразу.