Шагинян к себе в номер гостиницы «Националь», и они кратко побеседовали о стихах, о любви и погоде. Через год Шагинян бросила Москву и устремилась в Петербург, чтобы быть рядом с объектом своего поклонения. «Люблю Зину на всю жизнь, клянусь в этом своею кровью, которою пишу», – переживала Шагинян в феврале 1910 года. Но любовь, как известно, слепа, и потому постепенно Мариэтта пришла к противоположному выводу: «Какая же я была дура, что не понимала эту старую зазнавшуюся декадентку, выдающую себя за “саму простоту”!»{175} После 1917 года пути двух поэтесс не могли не разойтись, Гиппиус эмигрировала… А вот интересно – Гиппиус могла бы стать Героем Соцтруда или хотя бы лауреатом Сталинской премии, останься она в СССР?
Мариэтта Сергеевна Шагинян жила на Арбате. Войдя в квартиру, Юлий Крелин увидел перед собой глубокую старуху (учитывая, что она была старше его почти на полвека). Она прокричала: «Здравствуйте, доктор!» Далее беседа пошла на повышенных тонах, а как же иначе? Ведь глухие люди обычно говорят громко. А те, кто хорошо слышит, тоже в ответ кричат. Первой жалобой было: «Понимаете ли, я попала одной ногой в могилу…» Остроумный Крелин «понимающе улыбнулся писательской образности: ее возраст и есть “одна нога в могиле”. И одобрительно кивнул». Но дело было не в образности, Мариэтта Сергеевна и правда угодила одной ногой в пустую могилу, когда ходила на кладбище к сестре. Шла-шла по дорожке и оступилась. Слава богу, нашлись рядом добрые люди, вытащили.
Доктор осмотрел пациентку: ничего страшного! Небольшое растяжение связок. На прощанье Мариэтта Сергеевна решила отблагодарить, сунув Крелину конверт. Никаких возражений она и слушать не хотела: «Прекратите донкихотствовать! – перебила меня криком Мариэтта Сергеевна. – Я старая богатая писательница, а вы молодой нищий врач… И никаких разговоров! – она отключила аппарат и выпихнула меня за дверь. Звонить было бесполезно – слуховой аппарат отключен, а в доме больше никого»{176}.
Безграничная щедрость была свойственна Мариэтте Сергеевне. Ее любимая дочь Мирэль, имеющая машину, жаловалась Крелину, что мама ездила только на такси, ни разу не позволив подвезти себя: «Однажды я еду и вижу маму, ловящую такси. Я остановилась и впервые в жизни уговорила ее сесть ко мне в машину. Отвезла ее до места и выскочила помочь ей выбраться из машины. Она пошла в дом какой-то, уж не помню, куда я ее привезла. Сажусь в машину… и обнаруживаю на моем сиденье двадцать пять рублей…» А вот как Шагинян расплачивалась на кладбище, где хоронили ее сестру: «Старуха Мариэтта платила деньги могильщикам. Каждый подходил к ней – и она вручала купюру, не глядя на гробокопателя. В результате… или в отместку за пренебрежение могильщики пошли по второму кругу. Мариэтта Сергеевна механически продолжала вынимать из сумочки деньги и вручать каждому могильщику. После третьего тура ее молча увели»{177}.
Однако глухота Шагинян однажды сыграла с ней злую шутку. На одном из представительных собраний в ЦК КПСС, куда позвали многих известных советских писателей, Мариэтта Сергеевна позволила себе прервать речь самого товарища Хрущёва, выступавшего, как всегда, с пространной речью. Вениамин Каверин вспоминал: «Бессвязность этой длинной речи, к которой отлично подходит поговорка – “нести и с Дона, и с моря”, усилилась, когда к столу президиума подсела глухая Мариэтта Шагинян со своим слуховым аппаратом. Это странным образом нарушило торжественность собрания и, разумеется, не понравилось Хрущёву. Еще меньше понравилось ему, когда она громко, на весь зал, спросила его, почему в Армении нет мяса.
– Как нет, как нет! – закричал Хрущёв. – А вот здесь находится такой-то…
И он назвал фамилию крупного армянского деятеля, который побледнел и встал, услышав свое имя.
– Вот скажи, есть в Армении мясо?
– Конечно, с одной стороны, мясо есть, – ответил растерявшийся деятель. – Вообще, есть мясо. Но с другой стороны, конечно…
Хрущёв оборвал его, злобно взглянув на Мариэтту Сергеевну, и заговорил о другом. Но она не успокоилась. Еще два или три раза она прерывала его какими-то вопросами, и я не очень удивился, узнав, что через несколько дней за обедом, который был устроен на загородной даче Хрущёва, он назвал ее “армянской колбасой”»{178}.
Деятель, о котором пишет Каверин, это Анастас Иванович Микоян. Ныне на доме, где жила Мариэтта Шагинян – мемориальная доска.
А вот Александр Исаевич Солженицын пришел в литфондовскую поликлинику лично, вскоре после его исключения из Союза писателей. К Крелину прибежал главврач Гиллер с извечным российским вопросом: «Что делать?» Но ведь доктор обязан помочь в любой ситуации. Оказалось, что Александр Исаевич пришел не просто так, а проверить, как отнесется к этому начальство.
Если у советских людей хорошим тоном считалось отблагодарить знакомого участкового врача шоколадкой, то писатели, что вполне естественно, дарили медикам свои книги с автографами. Так что некоторые доктора литфондовской поликлиники собрали неплохую библиотеку из книг с дарственными надписями. Лет 20 назад, когда в Москве еще было полно букинистических магазинов, в одном из них я обнаружил кучу таких книг – все они были ранее подарены одному и тому же человеку. Как выяснилось, он долгое время трудился в литфондовской поликлинике то ли окулистом, то ли лором. Но скорее всего окулистом, так как в одной из книг было написано:
«Моему дорогому доктору,
благодаря которому мой взгляд на окружение стал еще более резким».
Хотя прилагательное «резкий» может иметь и другое толкование…
А окулист (или, как назвал его один из героев этой главы, «глазник») превратился в самого популярного врача у писателей. Это понятно: многолетний процесс сочинительства, будь то стихов или прозы, связан с напряжением глазных мышц, что нередко приводит к необходимости носить очки. Александр Гладков 27 июля 1960 года отметил в дневнике: «Утром еду в амбулаторию Литфонда к окулистке, чтобы получить новые рецепты для очков (я потерял свои лучшие очки на днях, купаясь в Оке в Тарусе). Покупаю очки в аптеке на Ленингр. шоссе»{179}.
Как мы уже поняли, отношения между пациентами и врачами были здесь особыми. Врачи не только лечили, но и порой любили прикрепленных писателей. 13 сентября 1968 года Юрий Нагибин записал в дневнике: «В поликлинике Литфонда почти со дня основания работала старшей медицинской сестрой О. А. Га-на. Она была стройной, с прекрасными ногами, которые при ходьбе ставила по-балетному – носки врозь… Держалась она прямо и строго, как классная дама, вся ее повадка, исполненная достоинства, исключала малейшую фамильярность… Поэтому я был несказанно удивлен, когда на другой день после гибели Урбанского она позвонила мне по телефону и, рыдая, обвинила в его смерти. Ей хотелось знать подробности. Я сказал, что готов сообщить ей всё, что знаю. Она пришла на