Читать интересную книгу Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен - Эдмон Гонкур

Жермини, слушавшая Готрюша, приблизив к нему лицо и опершись подбородком на ладонь, откинулась назад и пронзительно захохотала:

— Ха-ха-ха! Так ты думаешь… ты говоришь… ты думаешь, что я уйду от нее? От барышни? Ты вправду так думаешь? Ну и дурак же ты! Пусть у тебя будут миллионы, пусть ты будешь весь в золоте, понимаешь, весь, с головы до ног!.. Ну и комедия! Барышня!.. Ты, значит, не знаешь, я тебе не говорила… Чтоб она умерла и глаза ей закрыли не эти руки?.. Нет, ты и вправду так думаешь?

— Видишь ли, я считал… судя по твоему обхождению… Мне казалось, что ты все-таки больше дорожишь мной… в общем, что ты любишь меня… — пробормотал маляр, смущенный беспощадной, шипящей иронией Жермини.

— Ах, так! Ты к тому же еще думал, что я тебя люблю! — Словно стараясь вырвать в эту минуту из сердца чувство, которое жгло ее стыдом, она продолжала: — Да, ты прав, я тебя люблю… люблю так, как ты любишь меня, не больше… Понятно? Люблю, потому что ты под рукой, потому что это удобно. Я привыкла к тебе, как к старому платью, с которым никак не расстанешься… Вот как я тебя люблю! А за что мне любить тебя иначе? Ты или другой — какая мне разница, скажи на милость! Чем ты для меня отличаешься от всех остальных? Ну, хорошо, ты взял меня… Дальше что? По-твоему, этого достаточно, чтобы я тебя полюбила? Что ты сделал такого, чтобы привязать меня к себе, объясни мне, пожалуйста? Пожертвовал ли ради меня хоть одной рюмкой водки? Пожалел ли меня вот настолько, когда я под твоей дверью месила грязь и снег и могла насмерть простудиться? Ладно уж! А какими словами меня честили, какими помоями обливали! Словно огнем жгли! Меня оскорбляли, пока я тебя ждала, а тебе было наплевать! Я уже давно хочу высказать тебе все, что у меня накипело… Нет, погоди! — добавила она со злобной улыбкой. — Ты, может, думаешь, что свел меня с ума своей красотой, кудрями, которые все повылезли, этой вот рожей? Как бы не так? Я взяла тебя… Да я взяла бы первого встречного! У меня бывают такие дни, когда мне нужно… я тогда ничего не соображаю и не вижу. Это уже не я тогда… Я взяла тебя потому, что было жарко, вот и все!

Она на секунду умолкла.

— Выкладывай все подряд, — сказал Готрюш. — Разделывай меня под орех. Не стесняйся, пока ты еще здесь.

— Ты думал, я завизжу от восторга, что буду с тобой? Наверно, говорил себе: «Вот обрадуется, дуреха! А уж если я пообещаю жениться на ней!.. Она тут же оставит свое место, бросит хозяйку!..» Подумать только! Барышню! Барышню, у которой, кроме меня, никого нет! Ты ведь не знаешь… А впрочем, ты и не понял бы… Барышня для меня все! После смерти матери у нее одной нашла я ласку, нашла заботу… Кто еще спрашивал, когда мне было тяжело на сердце: «Тебе тяжело?» Или когда я болела: «Ты больна?» Никто! Только она ухаживала за мной, заботилась обо мне. Ты называешь любовью то, что было у нас с тобой… Барышня — вот кто меня любит! Да, любит! И теперь я умираю из-за этого, из-за того, что стала такой потаскухой, такой… — Она произнесла слово… — Из-за того, что обманываю ее, краду ее любовь, позволяю относиться ко мне. точно я ее дочь… я… я… Если она когда-нибудь узнает!.. Будь спокоен, тогда все будет кончено, уж я-то не побоюсь выброситься с шестого этажа, вот тебе святой крест! Что говорить, ты ведь не мое сердце, не моя жизнь, ты только мое удовольствие. А был у меня один… Уж не знаю, любила ли я его… Меня на части разрезали бы за него, и я не застонала бы! Он был моим несчастьем… И при этом, понимаешь ли, в самый разгар, когда я не дышала, если он не хотел, когда с ума по нему сходила, когда смолчала бы, если бы он наступил мне на живот, так вот, даже тогда, заболей барышня, помани она меня пальчиком, я и то прибежала бы… Да, для нее я бросила бы даже его! Можешь мне поверить, что бросила бы!

— Ну… раз все обстоит так, дражайшая моя… раз ты так обожаешь свою старуху, могу посоветовать тебе только одно: никогда с ней не разлучайся.

— Это что же, отставка? — вставая, спросила Жермини.

— Похоже на то.

— В таком случае прощай. Это меня устраивает. — Она молча направилась к двери.

LIV

После этого разрыва Жермини скатилась туда, куда должна была скатиться, туда, где уже нет места стыду, нет места ничему человеческому. Жалкая, сжигаемая внутренним огнем женщина падала все ниже и ниже, пока не оказалась на самом дне — на улице. Она подбирала любовь, которая изнашивалась за одну ночь, которая случайно шла мимо, попадалась навстречу, подвертывалась на тротуаре вожделеющей самке. Она уже не ждала, чтобы в ней вспыхнула страсть: ее прихоти были нетерпеливы, необузданны, внезапны. Влекомая желанием к первому встречному, она даже не смотрела ему в лицо и на следующий день не смогла бы его узнать. Ее не трогали и не задевали красота и молодость, та внешняя привлекательность, в которой ищут хотя бы подобие идеала самые презренные из женщин. Во всех мужчинах она видела теперь только самца, — индивидуальность ее не интересовала. Угас последний проблеск целомудрия, человеческого чувства в разврате; личные качества, предпочтение, выбор и даже брезгливость, заменяющая проституткам совесть, перестали существовать для Жермини.

Она бродила по ночным улицам осторожной, неуверенной походкой животного, которое рыщет во мраке, подгоняемое любовным голодом. Начисто потеряв женственность, она сама бросалась на добычу, разжигала похоть, пользовалась опьянением и брала, а не отдавалась. Она шла, как бы вынюхивая, выискивая все темное и нечистое, что таится на пустырях, ловила подачки, бросаемые ночным одиночеством, ждала рук, готовых сорвать шаль. Запоздалые прохожие не раз видели при свете фонарей ее сгорбленную, расплывающуюся во тьме, зловещую, напряженную фигуру, которая кралась, почти ползла, пригнувшись к самой земле, ее лицо, отмеченное печатью безумия, болезни и такой душевной опустошенности, что это зрелище не могло бы не наполнить бесконечной печалью сердце мыслителя и мысль врача.

LV

Однажды, пробираясь по улице Роше, Жермини увидела у стойки кабачка на углу улицы Лаборд спину какого-то мужчины, — то был Жюпийон.

Она остановилась как вкопанная, потом свернула за угол и, прислонившись к решетчатым дверям распивочной, стала ждать. Свет, падавший из заведения, озарял сзади ее плечи. Придерживая спереди юбку одной рукой, вяло опустив другую, Жермини не двигалась, словно теневая статуя у придорожной тумбы, В ее позе была какая-то страшная решимость ждать — терпеливо, неколебимо, вечно. Прохожих, кареты, улицу она видела смутно, словно издалека. Перед ней стояла, дремотно опустив голову, запасная лошадь, которую впрягали в омнибус всякий раз, когда нужно было подниматься в гору, — белая, неподвижная, измученная кляча; ее голова и передние ноги были залиты светом, падавшим из открытых дверей, — но Жермини не видела даже этой лошади. Над городом висел туман. Был один из тех грязных, промозглых дней, когда кажется, что с парижского неба на землю льется не дождь, а потоки слякоти. У ног Жермини бурлила вода сточной канавы. Она простояла, не шевелясь, больше получаса, жалкая и в то же время грозная, исполненная отчаяния, сумрачная и безликая фигура — застывшее на сверкающем фоне изваяние Рока, которое Ночь поставила у входа в Кабак.

Наконец Жюпийон вышел. Жермини, скрестив руки на груди, преградила ему дорогу.

— Где мои деньги? — сказала она. Судя по выражению ее лица, у нее не осталось ни совести, ни веры в бога, ни страха перед жандармами, судом, эшафотом — ничего.

Насмешка застряла в горле у Жюпийона.

— Твои деньги? — переспросил он. — Твои деньги… они не пропали… но нужно время. Сказать по правде, у меня как раз сейчас маловато работы. Я ведь давно продал мастерскую, ты об этом, наверно, знаешь. Но через три месяца обещаю тебе… Ну, расскажи, как ты живешь?

— Негодяй! Попался наконец! Думал, сумеешь удрать от меня? Несчастье мое, это ты сделал меня такой, какая я стала, разбойник, вор, мерзавец! Ты…

Выкрикивая это, Жермини наступала грудью на Жюпийона, приближала к нему лицо, толкала его. Она как будто сознательно напрашивалась на удары, тянулась к ним. Наклонившись всем телом к молодому человеку, она кричала:

— Ударь же меня! Какими словами я должна тебя оскорбить, чтобы ты меня ударил?

Жермини уже ничего не соображала. Сама не зная, чего хочет, она только смутно чувствовала потребность быть побитой. Ее охватило безотчетное, инстинктивное желание вызвать Жюпийона на грубость, на жестокость, на то, чтобы он встряхнул ее, побил, причинил физическую боль, страдание, которое заглушило бы то, что стучало у нее в висках. Ей казалось, что только побои действительно положат конец всему. Словно в бреду, она отчетливо видела все, что должно последовать: появление полицейских, участок, полицейского инспектора — того самого инспектора, которому она сможет поведать свою историю, свои несчастья, все, что ей пришлось перенести, вытерпеть из-за этого человека. Жермини становилось легче при мысли о том, что, плача и причитая, она выскажет в потоке слов обиду, отягощавшую ей сердце.