того, что агрессивные войны уже не являются ныне абсолютно неизбежными. Задача состоит в том, чтобы их сделать невозможными. Решение этой задачи – величайшая историческая миссия мирового социализма. И новая Конституция СССР впервые в мировой истории возвела в ранг Основного Закона миролюбивые принципы ленинской внешней политики, подтвердив верность нашей страны ленинским заветам, воплощенным в октябре 1917 года в Декрете о мире.
В ленинском классовом подходе к формам, средствам и целям борьбы гораздо больше реального гуманизма и любви к людям, чем в любых добродетельных, но бессильных христианских прописях… «Любви к людям»? А не попахивают ли эти слова теми же евангельскими истинами? Что ж, размышляя о Ленине и марксизме, Крупская не боялась и этих сопоставлений.
«Евангелие – редко священники, – пишет она, проповедует любовь к людям. Это самое, что есть ценное в религиозной морали и что не противоречит классовому интересу рабочих и крестьян. Они на своем знамени также выставляют равенство и братство. Но равенству и братству учит эксплуатируемых сама жизнь, общность их интересов, сближение, основанное на взаимопонимании. „Все за одного, один за всех“. И это обучение взаимопомощи трудовой жизнью гораздо ценнее, чем проповедь евангелия, сплетенная с самоуничижением, терпением, отречением от всякой борьбы, от всех земных благ»[150].
Историческая альтернатива
В начале января 1906 года Ленин приехал из Петербурга в Москву. Все в городе, буквально на каждом шагу, еще напоминало о недавнем восстании. И казачьи патрули, и усиленные наряды полиции… Хмурые солдаты, топавшие по заснеженным улицам… Спиленные на баррикады столбы и обгорелые остовы пресненских домов… Зияющие бреши от орудийных снарядов в кирпичной кладке… А там – за Пресней – покрытая льдом Москва-река, куда черносотенцы и жандармы загоняли молодых рабочих дружинников и топили их в полыньях… Каждое темное пятно на снегу или мостовой казалось запекшейся лужей крови…
Ленин ходил по улицам и переулкам, пытливо всматривался, расспрашивал участников боев, а в голове, вызывая ярость, стояли фразы Плеханова – «Легко было предвидеть… Не надо было браться за оружие» – из его статьи в недавно вышедшем декабрьском номере «Дневника социал-демократа».
Представление о том, что революции происходят в силу чьих-то злокозненных интриг или «подстрекательства» революционеров, хотя и не умерло совсем, но все-таки достаточно себя дискредитировало. Ныне его придерживаются разве что самые замшелые реакционеры или самые отпетые «левые» авантюристы. Имея в виду именно эту публику, Ленин писал, что
«революцию нельзя „сделать“, что революции вырастают из объективно (независимо от воли партий и классов) назревших кризисов и переломов истории…» [Л: 26, 246].
Именно такой кризис назрел в России к началу 1905 года.
Даже по тем критериям, по которым сами правящие классы оценивали деятельность «верхов» империи, они слишком явно не справлялись со своими обязанностями. «Смута» в стране все более усиливалась. Гигантский аппарат сыска и подавления, каторжные тюрьмы и полицейские каталажки уже не могли остановить нараставшее революционное движение. После экономического кризиса 1900 – 1903 годов промышленность переживала депрессию. Прогрессирующее крестьянское малоземелье, примитивная агротехника, истощение земли приводили к учащавшимся неурожаям и массовым голодовкам, разраставшимся в народные бедствия. От соприкосновения с любой сферой общественной жизни, народного хозяйства, внутренней и внешней политики, проводимой царским правительством, складывалось ощущение тупика и полнейшей безысходности.
Всеобщее недовольство, более того – ненависть к существовавшему порядку вещей охватывала самые широкие слои народа: рабочих, страдавших от непомерной эксплуатации и полнейшего политического бесправия, крестьян, ограбленных помещиками и замордованных чиновниками, трудящихся национальных окраин, подвергавшихся двойному гнету – как «своих» феодалов и буржуазии, так и со стороны царизма.
На этом мрачном фоне всенародной нужды и бесправия поведение «верхов» было особенно вопиющим. Царь упрямо твердил о недопустимости реформ «священных начал нашего государственного строя». О стены бюрократических учреждений разбивались любые мало-мальски дельные начинания. Всеобщая безответственность «ответственных лиц», тупость и бездарность, казнокрадство и взяточничество стали обычным и привычным явлением. Что касается придворной камарильи, то эти годы народных бедствий они отметили «в столицах и заграницах» таким шквалом разгула и мотовства, который затмил «блеск и роскошь» печально знаменитого XVIII века.
Наконец, позорное поражение в русско-японской войне показало, что
«царизм оказался помехой современной, на высоте новейших требований стоящей, организации военного дела, – того самого дела, которому царизм отдавался всей душой, которым он всего более гордился… Гроб повапленный – вот чем оказалось самодержавие в области внешней защиты, наиболее родной и близкой ему, так сказать, специальности» [Л: 9, 156].
Престиж власти, вызывавшей ранее у обывателя смешанное чувство почтения и страха, непрерывно падал. Она все более становилась объектом не «коленопреклонения», а насмешек и презрения. Недовольство захватывало даже буржуазию. Не удовлетворяясь скромной ролью «сведущих людей» при правящей бюрократии, представители торгово-промышленного капитала, насмотревшись на свои и заграничные порядки, добивались решающего голоса в правительстве по всем вопросам, касающимся их непосредственных интересов.
Ленин внимательно анализирует складывающуюся в России ситуацию, ее социально-экономическую основу – и прежде всего аграрный вопрос: те самые 70 миллионов десятин земли, которые принадлежали 30 тысячам помещиков, при том что почти столько же десятин имела вся многомиллионная масса крестьянства. Именно это создавало почву для экономического застоя и отсталости, средневековых форм эксплуатации и кабалы.
Ленин устанавливает два объективно возможных пути дальнейшего развития капитализма в русской деревне: путь «прусский» и «американский». Первый, на который царизм стал еще в XIX веке, означал разорение миллионов крестьян в пользу помещиков, второй – ликвидацию помещичьего землевладения и переход земли к крестьянам… С точки зрения царя и помещиков, первый вариант был «законным» и «мирным», ибо он осуществлялся путем реформ сверху. Ленин доказал, что оба пути неизбежно связаны с насилием.
Добровольно уступить хотя бы на йоту, отказаться от своих привилегий царь и помещики не собирались, и любые «реформы» сверху, направленные к обезземеливанию крестьян, несли смерть и голод, горе и страдания миллионам. И если «американский» путь – путь революции должен был стать насилием гигантского большинства народа над паразитическим меньшинством, то «прусский» также означал насилие, но уже ничтожного меньшинства над большинством. Иной альтернативы в России начала XX века не было.
Так, может быть, лучше, чтобы все оставалось по-старому? Лишь бы «тихо и мирно»… Но никакие, даже самые благие пожелания не могли остановить хода истории. Да и «по-старому» тоже ведь не означало «тихо и мирно». По-старому – это 270 тысяч убитых и раненых на полях Маньчжурии. Это массовые голодовки и эпидемии, чудовищная детская смертность, темнота и неграмотность. Это режим полицейской реакции, ежедневно калечивший