Эти слова, произнесенные тихим голосом, вонзились в меня подобно кинжалу. Я задохнулась.
— Так вы и меня вините, Людовик?
Улыбка его смягчилась, в ней засветилась доброта. Пальцами он нежно провел по моей щеке.
— Нет. Вы в этом не повинны. Войско вошло в Шампань по моему приказу. И я один повинен в кровавом кошмаре Ви-три. — С тем он все же отвернулся от меня, но я успела увидеть, что ногти у него обкусаны до крови, до ран на пальцах. — Сегодня я на всю ночь останусь здесь.
Будущее передо мною вдруг подернулось мраком, а больше всего пугало то, что не было произнесено. Но это должно прозвучать!
— Что вы хотите этим сказать? — требовательно спросила я.
— Мне необходимо остаться здесь, — пробормотал он, не сводя глаз с алтаря, где на серебряном распятии играли блики свечей. — Мне необходимо ощущать присутствие Божие. Я нуждаюсь в Его прощении. Ему должен я посвятить свою жизнь. А в будущем внимательнее прислушиваться к аббату Сюжеру и аббату Бернару. Они направят меня на путь, ведущий к Богу… Мне надлежит вести жизнь святую, угодную в очах Господа.
Как мне удалось сдержать свой страх и свой гнев, до сих пор не знаю.
— Но ведь вы же получили прощение папы, Людовик. Ничто не препятствует вам получить и Божье прощение. Пойдемте со мной во дворец.
Он покачал головой и снова посмотрел на меня, как на неразумную, кому не дано постичь всей серьезности его задачи.
— Попытайтесь понять меня, Элеонора. Я не могу вернуться вместе с вами. Я вообще не должен слушать вас. Ваши советы завлекают меня в пучину опасностей…
Мне нужно было услышать это вот так, ясно и прямо, хотя я и без того уже все поняла с ужасающей ясностью.
— Так вы не придете ко мне нынче ночью?
— Да, Элеонора. Я не приду.
Жесткое выражение лица Людовика смягчилось от сочувствия ко мне.
Я мысленно заворчала, показывая зубы. Если он еще раз улыбнется мне так, я не сдержусь и ударю его. Я старательно разогнула сжатые в кулак пальцы и сделала глубокий вдох. Нельзя поддаваться той ярости, которая бушует в моей крови, застилает пеленой глаза, затмевает все, кроме одного — нелепости отказа Людовика.
— У вас же до сих пор нет наследника, Людовик, — проронила я на удивление ровным голосом.
— Да, знаю. — Он вздохнул. — Но мне необходимо остаться здесь.
— А мне что же делать? — Он едва удержался от того, чтобы вместо ответа пожать плечами. Смотреть на меня он избегал. — Вы и для меня хотите вот этого? Состариться прежде времени, вести жизнь монашки? Отгородиться от всего света? Я этого делать не стану. Я молода, я жива… Вы не сможете замкнуть меня в келье, как самого себя.
— Поступайте так, как сочтете нужным, Элеонора. Меня это более не заботит.
— Хорошо. Я стану жить, как сочту нужным. Я не стану связывать себя вашими ограничениями.
Этим я надеялась вызвать у него вспышку гордости — и потерпела поражение. Людовик закрыл лицо руками, плечи затряслись; он вернулся к алтарю и снова преклонил колени.
И что теперь?
Когда супруг мой снова простерся ниц и зарыдал в порыве мучительного раскаяния, я бессильно опустилась на скамеечку на хорах: ноги отказывались держать меня. Нет! На миг я восстала против того, чему невозможно было сопротивляться, Я этого не допущу! Я нарушу эту тишину, буду кричать, вопить, сотрясать воздух выражением чувств, которые душат меня. Потребую, чтобы Бог вернул мне супруга. Однако, вонзив ногти в ладони, я склонила голову и не издала ни звука. Что бы я ни сказала, что бы ни сделала, решения Людовика это не изменит. Он окончательно отдалился, предпочтя мне Бога. Я испытывала непереносимое унижение.
Понятия не имею, сколько времени я провела там, оцепенев от ужаса, пока какой-то звук не вернул меня к действительности, а затем шарканье сандалий монахов не заставило поднять голову. Людовика нигде не было видно. Он покинул меня, удалился в свою келью, лишь бы только не быть рядом со мной, не утешать меня. Сказал все, что считал необходимым сказать, а мне придется смириться со сделанным им выбором.
— Как же мог Ты так поступить со мной? — обратила я свой гнев на Господа Бога, пренебрегая тем, что меня могли услышать. — Как мог обречь меня на такое бессмысленное существование?
И лишь когда эхо этого пронзительного вопля докатилось до меня, я поспешила зажать рот руками и сдержать свои страдания.
Понемногу гнев утих, а на его место пришло удивительное спокойствие. В самой глубине моей заледеневшей души уже зарождалось новое чувство. Я ощущала, как оно разрастается, как расползается по телу, пока не захватило все мое существо без остатка. Презрение. Тяжелое, холодное презрение. Ничего другого я не чувствовала — ничего, кроме презрения к мужчине, который без конца рыдал, распускал сопли да искал себе оправданий. К мужчине, который так и не смог приблизиться к моему идеалу принца-воителя, а вместо того избрал себе монашескую жизнь. Уважать его? Понимать? Любить? Этим чувствам не нашлось места в моей заледеневшей душе. Людовик сам вырвал с корнем любые нежные чувства, когда повернулся ко мне и объявил, что отныне я вольна жить, как сама пожелаю, ибо ему уже не интересны ни я сама, ни мои заботы.
Запахивая плащ и собираясь назад, во дворец, я увидела ясно свою жизнь: какой она была и какой будет. Одиночество, оторванность от мира, пустота. Мне было всего двадцать лет, самый расцвет сил и красоты. Я ведь так и сказала Людовику: молода и полна жизни. Но на ложе моем царил холод, я была почти невинна, хоть и мужняя жена, а тело мое горело в огне неудовлетворенных желаний. Похоже, я могу превратиться в такую же тень человека, как и Людовик. Должна ли я прожить подобным образом до самого конца — тенью при дворе теней, где у меня почти нет друзей, а враги не дремлют и готовы использовать любое оружие, какое только можно обратить против меня? Еще никогда я не видела свою уязвимость так ясно. Нет, уж не зачать мне то дитя, которое заставило бы врагов моих умолкнуть. Аквитания так и не получит правителя, в жилах которого текла бы моя кровь.
На минуту я замерла под холодными сводами собора и сделала свой выбор в ответ на то, что выбрал мой муж.
— Да, Людовик, я стану жить так, как сама сочту нужным, — столь громко я повторила свое заверение, уже сделанное ранее, что в пустоте огромного собора голос отдался гулким эхом. — Стану жить, как я хочу, и провались ты ко всем чертям!
Потом я уже почувствовала себя не столь уверенно. Велела удалиться своим дамам, даже рассудительной Сибилле Фламандской, а сама повалилась на ложе, жалея, что нет рядом со мной Аэлиты, которая умела меня утешить — впрочем, даже ей не смогла бы я поведать о тех страданиях, которые навалились на меня тяжким грузом.