путь. С Мараму поделились — видно было, что всей его поклажи две сумки, да и то одна с пакари, — но подушку дали одну, и циновку одну, узкую. Ясно: он музыкант, а Нуру никто. Был бы не музыкантом, и ему ничего бы не дали.
В комнате он устроил ложе и указал рукой:
— Отдохни. Я не устал. Спи, я разбужу.
— Ты лжёшь, — возразила Нуру. — Сколько ночей ты не спал? Они все на твоём лице. Ты готовился бежать, ты тревожился — не хочешь, не говори, о чём. Но сон нужен тебе, не мне. Если нас нагонят, лучше тебе не быть уставшим!
— Если нас нагонят, — усмехнулся Мараму, — мне не поможет и сон.
Но спорить не стал. Бросил сумку в углу, примял — Мшума тут же на ней разлёгся, — а сам опустился на циновку и белую дудочку положил рядом, вынув из складок одежды, видно, чтобы не сломать во сне.
— А говорил, не на чем играть! — сказала Нуру и протянула руку, но гадальщик переложил дудочку к стене.
— Не трогай, — сказал он. — Это не для игры.
— Ты с других берегов, это правда?
— Правда.
— Откуда тогда знаешь наш язык?
— Жил здесь. Научили.
— Как ты, должно быть, смеялся надо мной! Всё, что я слышала от мореходов, ты уже знал.
Мараму взглянул на неё, улыбнувшись, и повернулся так, чтобы видеть.
— У белых птиц, тех, что на четырёх ногах, ноги не длинные, — сказал он. — И шея не длинная. Они не похожи на бегунков, больше на кур, только не рыжих, как у вас, а белых. Гребня у них нет, а над глазами красные брови.
— Ты видел их? — спросила Нуру, опускаясь рядом.
— Издалека, однажды. И в нашем доме стояла…
Он показал рукой очертания.
— Деревянная, её вырезал дед. Говорят, у него жила одна. Не знаю, правда ли. Они дикие, не идут к людям. Но дед…
Мараму улыбнулся, прищурив тёмные глаза.
— С дедом могло быть всякое, — докончил он. — Расскажи мне что-то. Расскажи сказку ваших земель.
Нуру хотела спросить о многом. О белых птицах, о других землях, о том, разве можно вырезать из дерева такое — не ложку, не гребень, а зверя? Разве храмовники не запрещают? Но Мараму ждал, и она, подумав, сказала:
— Я расскажу тебе о том, как был создан пакари. Ты не слышал?
Гадальщик покачал головой, и Нуру начала рассказ.
— Первым делом Великий Гончар вылепил Птицу, чтобы она летала над землями и искала для него глину. Но Первую Птицу опьянила свобода, и она летела и смеялась, забыв о поручении. Потом она села на ветку цветущего древа и запела, и сплела дом, и завела потомство.
Тогда Великий Гончар вылепил Пчелу, чтобы напомнила Птице, за чем её посылали. Но Первая Пчела увидела цветы, и попробовала их сладкий сок, и забыла о Птице.
Великий Гончар разгневался и вылепил Рыбу. Нарочно сделал её такой, чтобы жила только в воде, и не летала, и не вила гнёзда, и не пила сладкий сок цветов. «Плыви и ищи глинистые берега!» — велел он ей. И Первая Рыба уплыла, и плыла так долго, что обо всём забыла. Она и сейчас ещё плавает туда-сюда, хочет вспомнить.
И Первую Антилопу обжёг в печи Великий Гончар, и Первого Пса, раранги, жёлтого и свирепого, но едва их спустил на землю, как они стали враждовать. Им было не до глины!
Великий Гончар так устал и рассердился, что лёг спать. В это время к печи пробрались два зверя, Черепаха и Свинья. Черепаха посмотрела на Свинью и слепила морду, как у неё, и приделала длинные уши, и смеялась. Вылепила толстые бока и тонкие ноги с пальцами вместо копыт, и смеялась.
Свинье хотелось посмеяться тоже, и она сделала пластинчатую спину из глины и надела на зверя.
«У меня совсем не такая спина!» — воскликнула Черепаха и от смеха перевернулась. Свинья бегала вокруг, чтобы посмотреть, какой у неё хвост, но Черепахе становилось только смешнее. «А! Вот какой!» — воскликнула Свинья и вылепила голый длинный хвост. Она выщипала у себя щетинки и украсила зверю живот, макушку и кончик хвоста.
«Довольно, сестрёнка, — сказала Черепаха. — Переверни меня, и размочим глину, не то Великий Гончар, проснувшись, рассердится».
Но Свинье было так смешно, что она развела огонь и поставила фигурку в печь вверх ногами. А Черепаха всё барахталась, пока её крики не разбудили Великого Гончара. Он помог ей перевернуться и вынул фигурку из печи, так вышел Первый Пакари. Спина его потемнела и стала твёрдой, волоски на голове оплавились и едва растут, зато живот в щетинках и на кончике хвоста белая кисть из свиного волоса.
Великий Гончар отругал Черепаху и Свинью, прогнал их и поднял свою печь выше, чтобы к ней никто больше не пробрался. С тех пор Черепаха прячется в панцирь — ей всё кажется, что опять будут ругать, а Свинья лежит в грязи — хочет лепить, но больше ей ничего не удаётся.
— Так его создал не Великий Гончар, — рассмеялся гадальщик, открывая глаза. — Вот почему Мшума такой нелепый!
Видно было, он боролся со сном, пока слушал, и Нуру корила себя, что не вспомнила сказки короче.
Тут Мараму стянул ткань, что покрывала его голову — стянул вместе с чёрными волосами и остался с белыми, неровно срезанными у затылка. Нуру старалась не смотреть, но едва он уснул — долго ждать не пришлось — коснулась их рукой: настоящие! Светлее, чем у любого морехода. Белые, как на животе пакари, а мягкие!
Он спал крепко, даже не слышал, как она выходила и вернулась. Лишь когда день клонился к концу, приподнялся на локте и воскликнул тревожно:
— Я забыл напоить Кимью!
— Я напоила, — сказала Нуру. — Напоила, спи, только дай шнурок.
Мараму стянул с запястья один из браслетов, плетёный, отдал ей, не спросив, зачем, и опять уснул. Нуру легко распустила его, наматывая тонкий шнур на руку, чтобы хоть немного распрямился, а потом достала клыки, которые прятала, завязав в подол рубахи.
Прежде она плела не только крепкие верёвки, но и такие, едва толще нити, шнурки. Бывало, забавлялась, оплетая камешки, если никто не видел, потом разматывала: работа делалась на продажу, не для баловства. А сейчас, подумав, обвела клык нехитрым узором, так, чтобы не выскользнул, закрепила, вплела второй. Дальше пальцы её летали, а Нуру думала о своём.
Проснулся Мшума, потянулся, зевнул. Глядя узкими со сна глазами, проверил, что у Нуру в руках не еда, добрёл до хозяина