жизни послушайся меня.
И снова глубокий вздох.
– Мой контракт с твоей семьей истек два года назад. Два года. Ты понимаешь, что такое два года работать на семью, не получая гонорара? У меня нет никаких причин…
– О, пожалуйста, – сказала я, – Ты свободен. Я справлюсь.
Мартини отпустил руль, повернулся ко мне и взял за руку.
– Лукреция, – прошептал он с очень сосредоточенным видом. – Ты прекрасно знаешь, что ты не справишься.
Я с усмешкой выдернула руку.
– Худшее, что может случиться с человеком, это смерть, – ответила я. – А я не боюсь умереть.
– Худшее, что может случиться с человеком, это не смерть, – возразил Мартини. – Во всяком случае, не для тебя. Умереть тебе удалось бы прекрасным образом, точно так же, как всем остальным, умершим до тебя. Для человека вроде тебя худшее – это оказаться вынужденным жить в нищете. В настоящей нищете, Лукреция. С этим ты бы ни за что не справилась. Ты не относишься к числу женщин, которые способны прожить в нищете. Ты не из тех женщин, кто способен кое-как перебиваться.
Я улыбнулась тому, как он выделял ударением отдельные слова. Сколько времени в нем живет эта злость? Я хотела кое-что сказать ему, я прочитала это в одной книге. Фраза звучала так: «Нет более отталкивающего зрелища, чем человек, который лелеет обиду». Но вместо этого я сказала:
– Ты меня плохо знаешь.
– О нет, – зло ухмыльнулся Мартини. – Я хорошо тебя знаю, Лукреция Латини Орси. Я знаю тебя даже слишком хорошо. И я знаю, что, когда дело доходит до вещей практических, ты так же беспомощна, как твои мать и бабушка.
Я подумала: с меня хватит. Взяв свою сумочку, я вышла из машины, огляделась и не смогла сдержать восклицания:
– Ах!
Для Толентино это лучшее время года. Запах моря доносился с Адриатики и тяжелым соленым покрывалом лежал над волнистыми холмами. Спелый инжир свисал с растущих у ручья деревьев, а на клумбах пышно цвели разноцветные гортензии. В дальнем конце сада сосны источали сильный аромат смолы, который чувствовался даже на парковке. Посреди всего этого, подобно жемчужине, располагался наш дом, чьи окна смотрели на окружающий его пейзаж. Я прошла по гравию, сняла туфли, когда начался газон, и погуляла по саду, глядя на фруктовые деревья, которые сгибались под тяжестью перезрелых плодов, и грядки, заросшие одичавшим салатом.
Мартини шел следом в нескольких метрах от меня.
– Лукреция, я даю тебе одну неделю. Одну неделю. Если ты найдешь кого-нибудь, кто сможет помочь тебе финансово, я тоже тебя поддержу. Но если ты не найдешь денег, чтобы покрыть самые срочные расходы, тогда не рассчитывай больше на меня. Я не из тех людей, которые остаются на тонущем корабле.
Я улыбнулась ему.
– Первыми тонущий корабль всегда покидают крысы.
– Я был рядом, – дрожащим голосом ответил Мартини. – Во всяком случае, неподалеку. Я присматривал за тобой и поддерживал контакт с твоей матерью. И вызвал тебя сюда. Так что я не отрекался от тебя, Лукреция. Так хотела Матильда, и я выполнил ее пожелание, насколько это было возможно.
Я сделала шаг навстречу ему и положила руку ему на плечо. Он явно был тронут этим жестом, потому что сначала он бросил взгляд на мою руку, потом на лицо, на окружающие холмы и наконец снова посмотрел мне в глаза.
– Дай мне неделю, – сказала я. – Я сделаю все, что в моих силах. Если я не найду никого, кто мог бы мне помочь, я поступлю по-твоему и продам имение.
Я дотянулась до него и поцеловала в щеку, прижавшись грудью к его плечу. Не знаю, зачем я это сделала. Мартини не относился к моему типу мужчин, а после его приступа жалости к себе в машине он казался мне не более привлекательным, чем мокрое одеяло. И все же по моему телу пробежала дрожь от прикосновения его теплой руки к моей коже в вырезе блузки.
Во взгляде Мартини мелькнуло удивление.
– Лукреция, – начал он. – С моей стороны было бы неправильно…
– О, бога ради, – сказала я, отступив на шаг назад. – Дело не в тебе. Это все свежий воздух. Он пробуждает в людях что-то этакое.
– Ты хочешь, чтобы я остался на ночь?
Я посмотрела на него. Какие иллюзии промелькнули у него в голове?
– Помоги мне занести в дом мои сумки, и всё.
Мартини задержался на пару секунд, потом пошел к машине. Достал из багажника мою сумку, взял дамскую сумочку, которую я оставила стоять на земле, и отнес все это к входу в дом, после чего вернулся к машине, сердито хрустя гравием под подошвами ботинок.
– Семь дней, Лукреция! – крикнул он на прощание. – Через семь дней я вернусь!
Его машина исчезла в облаке пыли. Мотор взревел и колеса пробуксовали, когда Мартини выезжал на шоссе. Потом все стихло. Я пошла к дому, достала из кармана ключ и отперла дверь. Внутри было чисто убрано, но душно. Зеркала закрывала белая ткань. Я поставила сумки на пол и открыла окна и заднюю дверь. Помещение наполнилось свежим солоноватым ароматом. Несмотря на жару, я развела огонь в камине на террасе. Принесла из чулана-прачечной подушки для садовой мебели. Потом достала ноутбук, зашла в почту и проверила, сохранился ли у меня адрес Макса Ламаса. Сохранился. Я создала новое, пустое письмо и начала писать:
«Уважаемый Макс Ламас,
К Вам обращается Лукреция Латини Орси. Полагаю, Вы меня помните».
Я не знала, что писать дальше. Как упомянуть в письме en passant[7] беззаботно то, что случилось у нас тем летом? Наконец я продолжила:
«Прошло много времени с тех пор, как мы виделись в последний раз. Надеюсь, Ваше самочувствие улучшилось. Мне по-прежнему грустно от мысли, что Вы разбили сердце моей бабушке. Но я уверена, что и женщины из нашей семьи тоже в каком-то смысле разбили Вам сердце, это для них обычное дело».
На секунду у меня перед глазами возникла моя мать. Вот она спускается по лестнице с рукописью, кладет ее на стол передо мной и бабушкой и медленно говорит: «Посмотрите, что этот негодяй написал о нас». Было лучше ничего из этого не затрагивать, поэтому я написала:
«Что до меня, то я теперь живу одна, не имея доходов. Именно поэтому я пишу Вам. Не могли бы Вы дать мне сто тысяч евро? Они нужны мне на содержание имения в Толентино. Я прошу прощения за бесцеремонность вопроса, но не думаю, что его можно задать как-то иначе. Мне нужны сто тысяч евро, и я не могу