мира сего. Это полностью соответствовало мнению, что, чем глубже человек хочет вникнуть в то, чему он посвятил свою жизнь, тем дальше он уходит от того, что считается обыденным мышлением и хорошими манерами. Мама молча смотрела на то, как эти гости поднимаются в залу. Потом она шла на кухню и выставляла на поднос охлажденные белые вина, а папа тем временем рассаживал своих друзей по диванам и креслам. Случалось, он окидывал маму довольным взглядом, когда она обходила всех с подносом. В этом взгляде можно было прочитать что-то вроде гордости – оттого что такому человеку, как он, досталась такая жена, как она. С гордым выражением папиного лица контрастировали смущенные мины ученых. Это смущение проистекало из того, что они были такими непоправимо ущербными и непривычными к общению с нашим кругом. Мы не имели ничего общего с университетской средой, поэтому у нас дома способность поражать других превосходством своего интеллекта не считалась козырем. Было невозможно вырасти в глазах нашего круга, блеснув знаниями о Дарвине или каким-то иным способом продемонстрировав, насколько глубоко человек укоренен в унылом гумусе разума. У нас все поражало воображение и подавляло. Тут не наблюдалось ничего богемного и никакой ауры жертвенности и лишений, которая может окружать людей, считающих, что у них есть призвание. В своих лачугах наши ученые гости в лучшем случае могли выбирать, на какой из стульев сесть, а у нас можно было выбирать между залами и мебельными гарнитурами. Мама всегда наслаждалась проявлениями смущения. Она смотрела на папиных друзей сверху вниз по многим причинам, важнейшей из которых было их безразличие к своей внешности и неумение себя вести. «Ох уж эти ученые и их вечный спутник: резкий сладкий запах гнилого лука из подмышек», – могла заявить мама, когда все уже разошлись по домам.
Но долго папа не выдержал. Точнее говоря, я думаю, что он мог выдержать нашу семью, но не холодный, сверлящий насквозь взгляд, непрерывно направленный на нас со стороны внешнего мира. Возможно, ему как-то удавалось не обращать внимания на гадости, которые писали о матери и бабушке, во всяком случае, когда он видел, как мало это задевает их самих. Но он не выдержал того, что написали обо мне. Как-то раз папарацци сумели проникнуть в школу и раздобыть папку, из которой явствовало, как мало мои высокие оценки соответствуют моим плохим результатам. Тем самым они доказали, что деньги семьи Латини извращают истину, и вот тогда-то в папе что-то надломилось. Статью дополняли рассчитанные на скандальный эффект фотографии, которые, видимо, были сделаны однажды вечером, когда я болела, сидела дома одна и поэтому пошла купить апельсинов во фруктовый магазин, несмотря на распухшее лицо и красные глаза. Прочитав статью, невозможно было отделаться от ощущения, что я являюсь тупиковой ветвью нашей семьи, гнилой вишенкой на уже прокисшем торте.
– О нас писали вещи и похуже, – резюмировала мама и опустила журнал в корзину для мусора.
– Они напали на моего ребенка, – пробормотал папа. – Когда задевают единственную дочь мужчины, его самого ранят до глубины души.
Он так и не сумел оправиться от всех этих статей. И хотя он сам, наверное, никогда не признал бы этого, но я думаю, что именно чувство, что он не способен защитить меня, заставило его отказаться от ответственности за меня целиком и полностью. Рюкзак исчез из холла. Сложные формулы перестали появляться в моих тетрадях, а ощущение свежего воздуха, которое папа всегда приносил с собой в палаццо, сменилось старомодным влажным запахом, присущим мне, маме и бабушке.
* * *
Папин отъезд из палаццо Латини пришелся на тот год, когда я пошла в седьмой класс. Мои одноклассницы начали расцветать. Поначалу они не сознавали своей новой власти над мужским полом, отчего казались еще очаровательней. Но вскоре они превратились в избалованных и требовательных кукол, и это превращение было болезненно очевидным. Глядя на них, я перестала мечтать о том, чтобы мое поздно развивающееся тело вступило в пубертатный период. Этого и не произошло. Единственным изменением, которое произошло с моим телом в первые подростковые годы, было то, что мое лицо стало немного шире. Еще нос приобрел более грубую форму, а волосы истончились, что скорее характерно для женщины в менопаузе, чем для девочки. Мой организм начал готовиться к половой зрелости так, словно лучшим оружием в этот период являются запасы воды. Щиколотки, запястья и щеки опухли. Кожа – от нее ожидали, что она будет аристократично-фарфорового оттенка, – бунтовала, и на переносице и скулах высыпали прыщики, из-за чего лицо казалось пылающим и приобрело смущенное выражение. Ни бабушка, ни мать, ни слуги никак не могли помочь мне пережить эти первые изменения. Складывалось впечатление, что никто из них не представляет, как поступать в случае отсутствия красоты. Мои тонкие волосы зачесывали назад так же, как другим женщинам нашей семьи, и заплетали в тугую косичку, которая открывала лицо. А потом озадаченно смотрели на меня, потому что никто не мог понять, что они сделали не так. Мои глаза долго оставались очень светло-голубыми, как у ребенка, и начали темнеть и приобретать глубину, типичную для периода сексуальной зрелости, только когда я познакомилась с Марко Девоти.
Моя бабушка никогда не вела насыщенную социальную жизнь (я думаю, что время, когда жил у нас Макс Ламас, было одним из самых социально активных периодов за всю ее жизнь). Зато у нее был небольшой штат слуг, которых она называла «человек». Он состоял из трех южноамериканцев, и, сколько я себя помню, они всегда жили с нами. И бабушка все это время обращалась к ним «человек». Большинство ее подруг называли прислугу помощниками по хозяйству и обращались по имени – во всяком случае, это было обычной практикой, если человек прожил в их доме несколько лет. А бабушка по имени обращалась к слугам редко или вовсе никогда. Все трое были родом из Латинской Америки, и у всех троих были латиноамериканские недуги. У одного – проблемы с печенью, другой утверждал, что страдает из-за разбитого сердца. У третьего видимых хворей не наблюдалось, и именно поэтому он был убежден, что его болезнь бесконечно более серьезна, чем у других. И у всех у них было свое, особое отношение к зеркалам. Страдавший от разбитого сердца мог подолгу разглядывать свое отражение. Он делал это, когда думал, что находится в одиночестве, но иногда на него натыкались я, бабушка или кто-то из остальных слуг.
– Опять ты стоишь и смотришься в зеркало? – сказала однажды бабушка.
– Нет, я