Читать интересную книгу Измеряя мир - Даниэль Кельман

Да, да, конечно, ответил Дагерр сочувственно.

И тут Гаусс прикрикнул на него: Ишь разинул рот, как последний идиот. Иодид серебра можно фиксировать обыкновенным раствором соли.

Дагерр остановился как вкопанный. Гаусс протиснулся сквозь толпу к Гумбольдту; тот стоял у самого входа в фойе.

Раствор соли! воскликнул позади него Дагерр. Как же так?

Для этого даже не надо быть химиком! крикнул ему Гаусс через плечо. Надо лишь немного пораскинуть мозгами!

Помедлив, он вошел в фойе, снова раздались аплодисменты, и если бы Гумбольдт тотчас же не ухватил его за рукав и не потащил за собой, он бы убежал отсюда. Больше трехсот человек ждали его появления.

Следующие полчаса стали сплошным мучением. К нему протискивалась одна голова за другой, чьи-то руки хватали его руку, передавая ее другим, а Гумбольдт тем временем нашептывал ему одно имя за другим. Гаусс прикинул, что дома ему понадобился бы год и семь месяцев, чтобы повстречать такое количество людей. Он хотел домой. Половина мужчин были облачены в мундиры, треть из них с усиками. И только седьмую часть присутствующих составляли женщины, четвертая часть моложе тридцати, лишь две из них не слишком страшненькие, и только одну он бы с удовольствием потискал, но, сделав перед ним книксен, она через секунду снова исчезла. Какой-то мужчина с тридцатью двумя орденскими колодками небрежно подержал руку Гаусса двумя пальцами, Гаусс машинально поклонился, кронпринц кивнул и прошел дальше.

Ему нездоровится, сказал Гаусс, и хочется лечь в постель.

Он заметил, что исчезла его бархатная шапочка, кто-то снял ее у него с головы, и он не знал, то ли это так полагалось, то ли его обокрали. Кто-то похлопал его по плечу, словно они давние знакомые, и вполне возможно, что так оно и было на самом деле. Какой — то военный щелкнул каблуками, и пока очкарик в сюртуке уверял Гаусса, что это самый великий момент в его жизни, он вдруг почувствовал, что к горлу подступают слезы. Он думал о своей матери.

Вдруг наступила полная тишина.

Какой-то тощий старый господин с восковым лицом неестественно прямой походкой вошел в фойе. Мелкими шажками, как бы и вовсе не передвигая ноги, он заскользил по паркету, направляясь к Гумбольдту. Оба протянули вперед руки, обхватили друг друга за плечи и склонили немного головы, а потом отступили на шаг назад.

Какая радость! воскликнул Гумбольдт.

Воистину так! сказал другой.

Окружающие зааплодировали. Оба подождали, пока стихнут хлопки, и тогда Гумбольдт повернулся к Гауссу.

Это, пояснил Гумбольдт, его любимый брат, министр.

Он знает, сказал Гаусс. Они познакомились много лет назад в Веймаре.

Главный воспитатель Пруссии, продолжал Гумбольдт, подаривший Германии университет, а всему миру свою основополагающую теорию языка.

Тому миру, сказал министр, форму и строение которого сделал доступным всеобщему пониманию не кто иной, как его младший брат. Его рука казалась холодной и безжизненной, а взгляд неподвижным, словно это был не человек, а манекен. Между прочим, он уже давно никакой не воспитатель. А всего лишь частное лицо и поэт.

Поэт? Гаусс был рад, когда Гумбольдт-старший выпустил его руку.

Каждый день он диктует своему секретарю между семью и половиной восьмого вечера один сонет. Он завел такой порядок двенадцать лет назад и не отступит от него до самой смерти.

Гаусс спросил, насколько хороши эти сонеты.

Он в этом уверен, сказал министр. Но сейчас ему уже пора уходить.

Очень жаль, сказал Гумбольдт.

Но как бы там не было, сказал министр, это чудесный вечер, он испытал громадное удовольствие.

Оба брата опять протянули друг другу руки и повторили весь ритуал с начала до конца. Министр повернулся к двери и вышел маленькими размеренными шажками.

Какая нечаянная радость, повторил Гумбольдт. При этом неожиданно он выглядел подавленным.

Гаусс сказал, что он хочет домой.

Еще немножко, уговаривал Гумбольдт. Это начальник жандармерии Фогт, наука многим обязана ему. Он планирует снабдить всех берлинских жандармов компасами. Таким образом, можно будет собрать новые данные о колебаниях магнитного поля в столице. Начальник жандармерии был под два метра ростом, с усами, как у моржа, и с железным пожатием руки. А вот это, продолжал Гумбольдт, зоолог Мальцахер, это — химик Роттер, а это физик Вебер из Галле со своей супругой.

Очень приятно, говорил всем Гаусс, очень приятно. Он был готов разрыдаться. Правда, у молодой женщины было миниатюрное миловидное личико, темные глаза и очень глубокое декольте. Он приковал к нему свой взор в надежде, что это взбодрит его.

Вебер пояснил, что он физик-экспериментатор. Исследует силу тока. Электрические заряды пытаются скрыться от него, но он им шанса не дает.

Он поступал точно так же, сказал Гаусс, не отводя глаз от его хорошенькой жены. С числами. Но это было давным-давно.

Он знает, сказал Вебер. Он досконально изучил Disquisitiones, как Библию. Которую, говоря по правде, столь тщательно никогда не штудировал.

У женщины были изящные, дугой изогнутые брови. Ее платье оставляло плечи открытыми. Гаусс задумался, а что, если прижаться губами к этим плечикам.

Он мечтает о том, услышал он слова доктора Вебера из Галле, чтобы однажды чей-то ум, выдающийся, как у господина профессора, он хочет сказать, не специфически математический, а универсальный, решил бы эти проблемы, где бы они ни проявлялись, посвятил бы себя экспериментальной разведке мира. У него накопилось так много вопросов. И его самое большое желание изложить это все профессору Гауссу.

Гаусс сослался на то, что у него мало времени.

Вебер настаивал, мол, это крайне необходимо, и заявил без ложной скромности, что сам он тоже человек не простой, не всякий там встречный-поперечный.

Тут Гаусс впервые посмотрел на него. Перед ним стоял молодой человек с узким лицом и светлыми глазами.

Он вынужден такое сказать, заявил Вебер, улыбаясь, в интересах дела. Он изучал волновое движение электрических и магнитных полей. Работы Гаусса читают и сегодня.

Гаусс спросил, сколько ему лет.

Вебер ответил, что двадцать четыре, и покраснел.

Гаусс заметил, что у него красивая жена.

Вебер поблагодарил. Его жена сделала книксен, но смущенной при этом не выглядела.

Ваши родители гордятся вами?

Очень надеюсь, что да, сказал Вебер.

Хорошо, зайдите на часок завтра после полудня, сказал Гаусс. Один час он ему уделит, а потом пусть проваливает на все четыре стороны.

Этого вполне достаточно, сказал Вебер.

Гаусс кивнул и направился к двери. Гумбольдт крикнул, чтобы он остался, ожидается прибытие короля, но он больше не мог, он смертельно устал.

Усатый начальник жандармерии перегородил Гауссу путь. Они пытались обойти один другого, то слева, то справа, некоторое время повторяя свои неловкие маневры, пока, наконец, не разошлись. В гардеробе стоял какой-то мужчина: окруженный студентами, все лицо в бородавках. Он громко ругался на швабском диалекте: естествоиспытатели, выскочки, никакого представления и никакой логики, бездари, звезды — это тоже всего лишь материя! Гаусс опрометью выскочил на улицу.

Его мучили боли в желудке. Правда ли, что в столице тоже есть дрожки, которые можно остановить и попросить доставить седока домой? Но поблизости ничего подобного не было. Одна только вонь. Дома он уже давно бы лежал в постели, и хотя ему не хотелось видеть Минну и слышать ее голос, и вообще ничто не заставляло его так нервничать, как присутствие супруги, сейчас ему все равно ее не хватало, исключительно в силу привычки. Он потер глаза. И как это он вдруг стал таким старым? Ноги плохо ходят, глаза плохо видят, и думать он стал очень медленно. Старение — в этом не было ничего трагического. Скорее что-то комичное.

Он сконцентрировался и попробовал вспомнить во всех деталях тот путь, который проделала до того карета Гумбольдта от пакгауза № 4 до Певческой академии. Он не смог вспомнить всех поворотов, но направление угадал верно: наискосок влево, значит, на северо-восток. Дома он сразу бы сориентировался, стоило только поглядеть на небо, но в этой клоаке даже звезд не видно. Гасящий свет эфир. Если здесь жить, то можно и не до такой чепухи додуматься!

Гаусс оборачивался на каждом шагу. Он боялся бандитов, собак и грязных луж. Он боялся того, что город так велик и что он никогда отсюда не выберется, запутается в нем, как в лабиринте, и никогда не вернется больше домой. Но нет, этому нельзя поддаваться! Город — это всего лишь дома, и через сто лет самые маленькие будут больше этих, а через триста — он наморщил лоб, это не так-то легко — рассчитать показательную кривую роста, когда нервничаешь, тебя охватывает тоска и у тебя болит живот, — так вот, лет через триста в большинстве городов людей будет жить больше, чем сейчас во всех немецких государствах[9] вместе взятых. Люди, они как насекомые, живущие в сотах, занимающиеся низменным трудом, производящие детей и умирающие, когда придет их время. Естественно, трупы придется сжигать, никаких кладбищ не хватит. А как быть с экскрементами? Он чихнул и спросил себя, уж не заболел ли он снова.