единственным, и, кажется, за все свое детство он ни разу не знал обычного для детей страха: а что, если мои родители на самом деле не те, кто меня родил, и все так плохо, потому что я им чужой?
Судя по рассказам Федора Николаевича, жили они дружно, разумно и спокойно, но сейчас я знаю, что так у Голосовых было не всегда. Марина и Николай поженились еще в двадцать шестом году, чуть ли не в один месяц с Федором и Натой, брак был по любви, они были очень привязаны друг к другу, но Марина, хоть и испробовала все возможные средства, даже ложилась на операцию, никак не могла забеременеть, родить ребенка, и в тридцать пятом году Николай, устав ждать, от нее ушел. Год они жили отдельно, потом Николай вернулся, но тогда, в сущности, ничего у них не наладилось. Лишь когда появился маленький Федор, они поняли, что их теперь трое, наконец-то у них есть свой ребенок, свой сын.
С Федором к Голосовым пришла удача. Еще перед войной Николай выдвинулся в число ведущих конструкторов авиационных двигателей, в сороковом году получил Сталинскую премию за двигатель РТ-3, а к концу войны был уже в немалых чинах и руководил собственным КБ. Все эти годы, кроме четырех лет эвакуации, они прожили на Никитском бульваре в удобной (у Федора, сколько он себя помнил, всегда была своя комната) и хорошо обставленной квартире с картинами и множеством книг. У Николая Алексеевича была отлично подобранная библиотека, в основном – классика и дореволюционная история России. Начало этой библиотеки положил еще его отец, оба они любили ходить по развалам букинистов, оба в свое время мечтали об историко-филологическом факультете (отец Николая тоже был инженер) и по старой памяти покупали не только общие труды и монографии, но и важнейшие издания источников – от Полного собрания русских летописей до томов Русской исторической библиотеки. Думаю, что эти книги и сделали Федора Николаевича историком.
Лето Голосовы, с перерывом на ту же эвакуацию, обычно жили на даче, Николай Алексеевич каждый день ездил из Кусково на работу. До войны дорога в оба конца занимала у него почти три часа, но он так любил дачу, что легко с этим мирился. Потом, после войны, когда он возглавил КБ, за ним стали присылать машину, все упростилось, и они теперь, если не уезжали летом в Крым, оставались в Кусково по полгода, захватывая и май, и два осенних месяца.
Такая налаженная жизнь продолжалась девять лет и кончилась в пятьдесят шестом году, в, наверное, самый странный и самый добрый с начала века год в России, год, когда неведомо кем и почему были открыты ворота лагерей и неведомо как уцелевшие там люди стали возвращаться обратно. К лету вернулось уже несколько знакомых и друзей Крейцвальдов, вернулся после пятнадцатилетнего срока друг самих Голосовых; среди тех, кто выжил и должен был вот-вот вернуться, возможно, был и Федор Крейцвальд, настоящий отец их сына.
Еще в феврале пятьдесят шестого года, сразу после доклада Хрущева о культе личности Сталина, Николай сказал Марине, что теперь, когда арестованные и погибшие в лагерях, все, что связано с ними, перестало быть под запретом, они обязаны рассказать Федору и о его матери, и об отце, и о братьях; вернется Крейцвальд или не вернется, захочет Федор жить с отцом или останется с ними, они ради его матери Наты обязаны сказать правду. Но Марина тогда не дала поговорить с Федором, и только летом, кажется в июле, когда она по каким-то дачным делам уехала с утра в Кусково, должна была остаться там ночевать, Николай Алексеевич решил, что откладывать больше нельзя, говорить с Федором он будет сегодня. Вечером он пришел в его комнату и после истории о своем погибшем в тридцать седьмом году друге сказал Федору, что он не родной, а приемный их сын, сказал, кто были его настоящие отец и мать и что сталось с ними и с его братьями – Николаем и Сергеем.
Все, что сказал ему Николай Алексеевич, Федор по видимости принял спокойно, даже о том, почему отец после ареста родителей не взял к себе Николая и Сергея, только его одного, он спросил больше потому, что видел: разговор еще не окончен, Николай Алексеевич ждет этого вопроса, готов к нему. Отец стал объяснять, что после ареста Наты и Федора с Николаем и Сергеем жила их с Натой двоюродная тетка, женщина очень преданная, заботливая, поэтому особой необходимости брать Николая и Сергея к себе не было. По возможности они с Мариной просто давали деньги и считали, что пока этого достаточно.
Потом, примерно через год после ареста Наты и Федора, когда самого Николая Алексеевича не было в Москве, – он был в командировке в Поволжье, на полигоне, где шли испытания нового самолета с его мотором, – тетка почему-то уехала от Николая и Сергея, а дальше братьев сразу забрали. В июне он вернулся в Москву, пытался вытащить их из колонии, но было поздно – сделать ничего не получилось.
Еще когда Николай Алексеевич только начал все это говорить, только начал объяснять, почему он был усыновлен один, Федор уже знал то же, что когда-то в камере районного отделения милиции поняли Николай и Сергей, – знал, что он встал, наконец, на свою дорогу, теперь от него ничего не зависит, ему ни за что не надо бороться, все идет правильно, так, как только и может идти. И еще: в нем появилось и осталось то же убеждение, что и у его прадеда, крещеного еврея, имя которого, Петр Шейкеман, вряд ли даже было ему знакомо, но пришло оно, несомненно, от него: он последний в своей семье, последний из тех, кто идет этой дорогой, и на нем, Федоре Николаевиче Голосове, все должно кончиться.
1 июля 1956 года и переезд Федора Николаевича в Воронеж разделяет ровно год. Об этом годе, в отличие от тех лет, которые он жил в Воронеже, я знаю очень и очень мало. Прожил он его почти в изоляции, ни с кем не общался, забросил университет, неделями вообще не выходил из дома. Особенно он боялся чужих, и, когда кто-то должен был прийти, Федор Николаевич всегда заранее уходил в свою комнату. Сколько бы он ни думал о матери, отце, братьях, о том, что теперь сам идет той дорогой, которая предназначена ему и его семье, он видел, что вышел на нее слишком поздно, никого из родных на дороге уже нет, они давно прошли ее, и он, в сущности, идет один.
Чтобы возвратиться к своим, Федор, будто это первородный грех, должен был отсечь от себя все те двадцать лет, которые он был сыном Голосовых, должен был соединить свою нынешнюю жизнь с тем единственным годом, который он прожил с Натой и Федором, и оттуда, от него, начать сначала. Но ни Наты, ни Федора, ни братьев он не помнил, от