Читать интересную книгу Новый Мир ( № 2 2009) - Новый Мир Новый Мир

Эрасту говорят, что Кай умер, и ему этого достаточно — он получает непритворное удовольствие. А этим, нашим, сколько разрушений ни подавай, все мало. Мало пупырышков!.. Хотя что удивительного? Если разрушения — это хорошо, то тогда чем больше, тем лучше. Вполне понятный эстетический максимализм, с некоторым народническим надрывом.

Мой инвариант, как уже говорилось, состоит в вычислении чужих. Желательно — по примеру Леверрье [22] — не выходя из дому. Конечно, и у меня раз на раз не приходится, но разрушения я всегда готов одобрить заочно.

 

ТОЛКОВАНИЕ СНОВИДЕНИЙ

Мне снилось, что я катастрофически не успеваю. Спешу, иду все быст­рее, продираюсь сквозь толпу, но к цели не приближаюсь. При том, что расстояние, которое надо покрыть, смехотворно мало.

В общем, обыкновенный кошмарный сон, полный тревоги и боязни ущерба, привычный продукт житейского стресса. Особенно уместный накануне предстоящей суеты — с ранним подъемом, поездкой в университет, утренним экзаменом, чтением трех десятков работ и выставлением оценок за семестр, возвращением в Санта-Монику, последними сборами, вызовом такси и отбытием в аэропорт — в тот же день мы летели в Москву на зимние каникулы.

Кстати, экзамен, на который я спешил во сне, должен был проходить именно в Москве — в помещении родной 50-й школы, то есть в двух шагах от дома моего детства. Только направлялся я туда почему-то не прямо по переулку, а через Институт иностранных языков, располагающийся визави с домом, по другую сторону Остоженки.

Впрочем, это тоже было понятно. Трудность продвижения через институт объяснялась, конечно, тем, что в течение полутора десятков лет он был местом моей службы, и все это время я подвергался проработке за диссидентство, а в конце концов был уволен, да и пока ходил туда, периодически ругался с привратниками, вдруг принимавшимися спрашивать пропуск.

У института было два входа: один с фасада, а другой с переулка, на полпути к нашей школе; открыты они бывали то попеременно, то оба вместе, и я знал соединяющие их коридоры как свои пять пальцев, но теперь безнадежно в них путался. А школа, хрестоматийный источник детских травм, была незадолго до того освежена в моей памяти перепиской с ее более молодым выпускником, москвичом, приславшим очерк ее истории, с фотографиями учеников, учителей и школьного здания, и я узнал, что до его постройки (в 1939 г.) школа размещалась внутри Иняза.

В общем, школа и институт естественно сливались в какие-то единые катакомбы подсознания и столь же естественно накладывались на обстановку университетского экзамена и аэрофлотского рейса. Сквозь сон я отдавал себе отчет в двойственной — и потому двойной, но и как бы условной, невзаправдашней — тяжести ситуации. Действительно, я все время прислушивался к предусмотрительно поставленному будильнику, а недреманым мысленным оком удовлетворенно инвентаризировал составляющие моего сновидения — давние травмы и остатки дня, однако ужас неотвратимого опоздания меня не оставлял.       

Я плутал по бесконечным коридорам, иногда проталкиваясь сквозь стайки студентов, несколько раз пересек знакомый актовый зал, потом спустился куда-то в подвал и шел наобум, уже не узнавая мест, но все надеясь, что вот-вот выйду в переулок — практически напротив школы. На всякий случай я решил спросить дорогу у встречной студентки, но, взглянув на нее, вдруг понял, что всё — я уже опоздал, экзамен сорван, полет в Москву отменяется, пиши пропало. Я остановился, стал всматриваться в ее лицо, и меня поразила мысль, что оно мне совершенно незнакомо. Дом, школа, институт, переулок, будильник, экзамен, час вылета, толпа, ночной кошмар — все это стандартный ассортимент, а остановленное стоп-кадром женское лицо — не столько красивое, сколько серьезное и ясное, в обрамлении вьющихся волос, с высоким лбом, большим ртом и довольно длинным, слегка вздернутым носом, — абсолютно новое. Осознание его новизны немедленно повлекло за собой теоретический вопрос, откуда же оно тогда взялось: каким образом «Они» — Насылатели Снов, то есть, в сущности, «Я», точнее, мое «Оно», — породили, изготовили, вылепили это никому не известное, дотоле не существовавшее лицо?

Странным образом, сформулировав проблему, мое «Я» сразу почувствовало себя лучше. Почему? Наверно, потому, что умение поставить нетривиальный вопрос ценится в науке не меньше умения найти правильный ответ, так что я законно ощутил себя молодцом и в этом победном настроении проснулся — минут за пять до будильника, никуда не опаздывая и четко удерживая свой сон в памяти.

С тех пор я имел время тщательно проанализировать приснившееся и хорошо запомнившееся лицо; оно отчасти напоминает физиономию Челси Клинтон, дочери бывшего президента США, ничем особенно не примечательную и вряд ли как-либо для меня релевантную. Собственно, кого-то оно неизбежно должно было напомнить, — ведь репертуар человеческих внешностей, в конце концов, генетически ограничен, из этого готового набора черт «Они» его и построили.

Несколько оригинальнее развязка моего сна. Вообще-то основанная на заезженной схеме преодоления страха искусством (причем, вполне по Фрейду, искусством именно женского портрета), она делает интересный вираж вбок и вверх: меня спасает не само искусство, а анализ его порождения.

 

ОДИН РАЗ УВИДЕТЬ

Узнав, что мы едем в Питер, Дима Быков загорелся отправиться с на­ми — ради вечера Каравайчука. Но раздумал, когда выяснилось, что сам маэстро играть не будет, а просто покажут известные записи, которые он уже видел. Нам же наказал обязательно пойти и по телефону устроил приглашение.

Каравайчука я заочно почитал за «Марш оловянных солдатиков» из фильма «Монолог» (1972) и общую репутацию неконвенционального гения. Но ничего, кроме «Марша», раньше не слышал. Так что его неучастие меня не останавливало: я готов был удовольствоваться видео.

В Питер мы приехали утром, весь день провели в бегах, к назначенному времени едва поспели, притащившись по жаре, и в небольшой зал вошли, когда свет был уже погашен, а места в основном заняты. Лада скромно присела где-то сзади, а я, увидав, что первый ряд, видимо, отведенный для почетных гостей, пуст, хотел было этим воспользоваться, но при попытке обогнуть загораживавший дорогу проектор был остановлен окриком нелепой старухи в коричневом берете из второго ряда. Высоким голосом она проканючила: «Нет, нет, в первый ряд нельзя, туда не садиться, нет, нет, это первый ряд…» — и еще что-то невразумительное про звук. Этот скандальный выпад, ожививший давние советские воспоминания, вроде бы диссонировал с атмосферой элитной тусовки, но его авторитетность не вызывала сомнений — старуха говорила как власть имеющая, и я, подумав, что это, наверно, кто-нибудь из родственников композитора или хозяев помещения, покорно ретировался и устроился на какой-то миниатюрной табуретке.

В результате я лишь вполуха слушал вступительное слово организатора, впрочем довольно краткое, сводившееся к напоминанию о гениальности Олега Николаевича и сообщению, что запись, которую нам продемонстрируют, особо замечательна тем, что сделана она была в самой что ни на есть цитадели высоколобого академизма, не то в Таврическом дворце, не то в Эрмитаже. Затем на экране появилось изображение и зазвучала музыка.

Качество звука оставляло желать лучшего, он плыл и дребезжал, зато изображение впечатляло, являя крупный план фортепианной клавиатуры и неистово ударявших по ней могучих рук пианиста. Кроме рук, видна была и часть туловища, облаченная в буроватый бумажный свитер, но расположенная не вертикально, а горизонтально; голова же вообще оставалась за кадром. Это был мастерски задуманный сеанс двойной игры вслепую: лежачий исполнитель не видел клавиш, а озадаченные зрители — лица исполнителя (вместо которого в памяти всплывала пьяная физиономия Моцарта, откалывающего подобные трюки в «Амадеусе»). Так или иначе, тема слепоты была задана — и тут же мной отрефлектирована.

Броской радикальности визуального ряда вторила радикальность музыкального продукта. Наклевывавшаяся время от времени классическая мелодия (Чайковский?) беспардонно заглушалась дисгармоничным бренчанием, постепенно переходившим в атональный грохот, вплоть до налегания на клавиши обеими ладонями, а там и локтями, потом опять прорезалась знакомая мелодия, которая опять растаптывалась, опять возвращался барабанный хаос, и это тянулось и тянулось бесконечно. Но ничего бунтар­ского, собственно, не происходило: звукоизвлечение пристойно держалось в рамках клавиатуры, и рассчитывать на то, что исполнитель наконец вскочит и хватит топором по деке, а заодно и по дворцовому интерьеру, не приходилось.