свете, а в мою сторону никто и смотреть не желал. Прошло время, Марчелло разительно переменился, завязал с грязными делишками и теперь работает в магазине компьютерной техники; он славный малый. Я же переломал себе все ребра, меня не выпускали из больницы, я последними словами ругал медсестер, и чем громче я орал, тем чаще они вкалывали мне снотворное. Представляешь, каково мне было? Я чувствовал себя так, словно меня запихали в мешок для мусора. Черный пакет, брошенный в мусорный бак. Я это заслужил. — Он потушил сигарету и повторил: — Я это заслужил.
Услышав о пакете, я вздрогнула и отчетливо вспомнила один из своих недавних кошмаров, в котором фигурировал мешок с лежащими внутри фрагментами тела какой-то женщины, а может, манекена. Полиэтиленовый пакет на шее душил меня, сжимаясь удавкой, отнимая воздух, наполненный запахами старых вещей, которые я недавно выкинула на помойку. Я молча сжала пальцы Никоса, тот положил свою вторую руку поверх моей. Мне было не прочесть слова, выведенные рыцарем Каммаратой на фасаде своего причудливого дома, линии букв частично стерлись, а отстраняться от теплого плеча этого парня, душа которого сочилась раскаянием и тоской, совершенно не хотелось. Мы сидели рядышком и продолжали разговаривать, глядя не друг на друга, а на тех, кого с нами уже нет.
— Это была величайшая любовь в мире. Такой больше не будет. Я хотел жениться на Анне, я никогда не оставил бы ее. Сумей я убедить ее, мы сейчас были бы счастливы. Я встречался со многими девчонками, но по-настоящему хорошо чувствовал себя только с ней. Мы были в чем-то похожи, оба сильные духом, оба не готовы идти на компромисс…
— Но послушай, даже если бы к тому злополучному дню вы обо всем рассказали Марчелло и были вместе, ни от кого не таясь, это не спасло бы Анну от гибели. Ты так не считаешь?
Ход мыслей Никоса ставил меня в тупик, я попыталась воззвать к его логике и указать на абсурдность выводов, которыми он терзал себе сердце. Впрочем, я быстро сдалась, потому что осознала — эти мысли являются для него самым сокровенным, самым главным, что у него вообще есть в жизни. Чтобы поделиться ими, он привез меня в этот дорогой нам обоим малолюдный уголок Мессины, о котором знали немногие горожане; посетители близлежащего гипермаркета, должно быть, и не догадывались, какая атмосфера царит тут ночью, и наверняка позволяли себе ироничные замечания в адрес аляповатого творения необыкновенного Каммараты. Но Никос и я, два разных по возрасту и опыту человека, наслаждались безумием Пупаро, воспринимая его как рамку для картины собственной жизни.
— Кому еще известна эта история? — задала я последний вопрос.
— Только незнакомым. Они единственные, кому можно что-то рассказать.
Никос отвез меня домой, и я почувствовала в сердце невыразимую признательность.
Восьмой ноктюрн
Ворочаюсь в постели, мне совсем не спится.
Нужно дождаться рассвета, о приближении которого возвестит топот лошадиных копыт, подобный тому, что эхом разносился по нашему району во время противозаконных ночных скачек, не дававших мне спокойно спать. Кстати, эти соревнования проводятся по сей день — пару месяцев назад муж обмолвился, что смотрел в интернете видеоролик, где в кадре мелькали довольные участники мафиозного пари и несчастные животные, загнанные до полусмерти и без сил падающие на мостовую, и все это — в нескольких минутах ходьбы от моего дома…
Нет, мне совсем не спится.
Истории из прошлого водят вокруг меня хороводы, то отдаляясь, то заключая в притворно ласковые объятия. О каком сне можно мечтать, когда память распахнула двери своего склада и наружу устремился поток воспоминаний, каждая деталь которых жаждет занять место в новом рассказе?
Голове требуется отдых, но где там — боль других людей заполнила ее до краев, изрядно потеснив мою собственную. Если к своей я уже привыкла и знаю, чем ее утихомирить, то с чужой болью все сложнее. Раковая опухоль у Сары, удаленная после аборта, крест на ее возможности родить ребенка, ее холодность по отношению ко мне; шрам Никоса, еле волочащего на себе груз памяти о гибели любимой девушки, точно старый осел с острова Пантеллерия, который тащит чемоданы туристов… Мне совсем не спится, потому что фрагменты уже подобраны, а сборочный конвейер запущен. «Я заслужил это», — сказал Никос о своей вине. Мне понятно, о чем он говорит; «Я этого не заслуживаю», — произношу я, имея в виду праведный сон, на который не могу даже надеяться. Мне совсем не спится, потому что я вдруг осознала, сколько времени потеряла зря, находясь в плену у самой себя, забаррикадировавшись своими страхами. Да, навязчивые идеи, да, будильник остановился в шесть шестнадцать, да, след зубной пасты, похожий на слизь улитки, — все это было в моей жизни. В то же время, пока на сцене в моем мозгу ежедневно давали представление с отцом в главной роли, другие люди в мире тоже страдали, тоже мучились. Беды случаются со всеми, люди умирают, болеют, терзаются, ищут себя, ищут тебя, ищут и не находят…
Мне совсем не спится, лучше встать и узнать ответ на вопрос, который меня преследует. Я не способна взять на себя бремя других, по крайней мере тех, кто продолжает жить; возможно, сделать это за тех, кто уже умер, у меня получится; принимать боль живых трудно. Что чувствует Никос, любивший Анну до ее последнего вздоха? Его любовь не прервалась с ее гибелью. Когда близкий человек умирает, мы не перестаем его любить, а по-прежнему стремимся быть с ним. Это стремление буквально плескалось в глазах Никоса, когда он рассказывал мне об Анне, отражалось в подробностях, которые запечатлелись в его памяти: купальник, шорты, мокрые волосы… Мы не прекращаем любить своих родителей, братьев, сестер, друзей, женихов и невест, возлюбленных и супругов после их смерти, и этим все сказано.
Никос желал быть с Анной, любой из нас мечтает снова оказаться с кем-то, кто уже покинул этот мир. Было бы здорово в последний раз выпить с ним по бокалу вина за столиком уличного кафе, повторить те вопросы, которые мы уже задавали ему когда-то, ощутить тепло объятий, прижаться щекой к щеке и вдохнуть знакомый запах; во сне это кажется осуществимым, так почему же не может свершиться наяву? Один раз, всего разок!
Мне совсем не спится, а голова едва не лопается.
Я встаю с постели и приступаю к тому, что давно откладывал, — иду за красной шкатулкой.
Двадцать три года она пролежала в одном из ящиков стола, о ее