Медор вел хозяйство – подметал комнату, ходил за провизией. Жили они на деньги, вырученные за расшитое полотно. Этого могло хватить надолго: Лили ела меньше, чем птичка, а Медор вырос на черством хлебе.
Каждое утро и каждый вечер он отправлялся на поиски в надежде хоть что-то выведать. Одно можно было утверждать наверняка: старухе в синей вуали пришлось бы пережить крайне неприятные минуты, если бы она попалась на глаза Медору.
Именно эту женщину он и выслеживал повсюду. Он отлично помнил ее приметы и был уверен, что узнает ее под любым обличьем.
И он повторял себе, не прибегая к каким бы то ни было словесным выкрутасам:
– Я ухвачу ее за глотку и буду душить, пока она не скажет, куда девала малышку, а потом я ее прикончу.
Он, без сомнения, так бы и сделал, причем с большим удовольствием.
В полицейском участке его теперь хорошо знали и побаивались. Ибо розыски, которые поначалу велись с большим рвением, чему немало способствовали и посулы достойно вознаградить отличившихся, не принесли никаких результатов. Ни малейшего следа – даже после облавы на Тронной площади, проведенной под руководством Риу и Пикара! А ведь известно, что в делах такого рода каждый потерянный час дает лишний шанс дичи и ставит под сомнение успех своры.
Впрочем, одно обстоятельство могло навести на размышления. Риу, который в начале поисков демонстрировал необыкновенное усердие, вдруг заартачился.
Он ссылался на усталость и на отвращение к делу и не особенно скрывал, что в скором времени собирается покинуть Следственный отдел. Именно Риу снабжал информацией о поисках герцога де Шав.
Медор держал себя с полицейскими сурово: этот робкий малый возвышал на них голос, и они молча сносили это, хотя весь его облик и манера одеваться, к несчастью, сразу же выдавали человека, которого грех не осадить – однако дело о розыске Королевы-Малютки наделало шума в Париже и отнюдь не принесло славы этим господам.
Медор чрезвычайно редко посвящал Глорьетту в свои безрезультатные изыскания. Возвращался он всегда с улыбкой и говорил лишь тогда, когда его спрашивали.
Вопросы же ему задавали нечасто. Лили почти не интересовало то, что происходит вокруг.
Она раскрывала рот лишь для того, чтобы в очередной раз перебрать четки своих воспоминаний.
В этом она была неистощима: рассказывала, как спала Жюстина, как просыпалась, как улыбкой встречала мать; не забывала добавить, как любили ее все и даже обожали; восторженно описывала успехи ее в тех кругах, где прыгают через веревочку; повторяла ее детские словечки и наивные вопросы; вспоминала шалости, капризы, всяческие забавные, хотя и дурные, выходки, а также добрые порывы этого маленького сердечка. Это походило на истинную литанию любви, в которой смертельно раненная душа изливала свою муку.
Медор благоговейно выслушивал весь этот ребяческий бред, слышанный им уже много раз, и, занимаясь своим делом, подавал в нужных местах реплики, порой даже напоминая о какой-нибудь дорогой мелочи, забытой самой матерью.
Во всем мире милосердию Божьему не удалось бы отыскать более мягкой и удобной подушки, где могла бы найти отдохновение больная голова Глорьетты.
Испытывала ли она признательность? Она была добра, но никто не смог бы сказать, сознает ли она, каким благодеянием является для нее эта нежданная преданность. Она жила, уйдя в себя, – точнее, прозябала, оглушенная и поглощенная своей бедой.
Как бы там ни было, Медор большего и не требовал – ему позволяли быть преданным. Подобно Лили, он не желал выяснять отношения и шел избранным путем, испытывая радостную признательность.
Впрочем, одно обстоятельство тревожило Лили, отрывая от дорогих воспоминаний, – это было письмо, написанное и отправленное на следующий день после несчастья. Надписывая упомянутый нами выше адрес, она произнесла:
– Ответа придется ждать три дня.
К вечеру третьего дня она стала ждать почтальона; наутро также; но ближе к ночи ее болезненно-бледное лицо омрачилось, и она, качая своей белокурой головкой, прошептала:
– Все кончено! Теперь все кончено!
Однако с этого времени она приходила в явное беспокойство, едва наступал вечер – напряженно прислушивалась и, если на лестнице раздавались шаги, замирала в ожидании.
В последний день второй недели Медор, вернувшись после своих поисков, застал ее возле колыбели: она, как обычно, перебирала и раскладывала по-новому обожаемые реликвии.
Глорьетта, казалось, немного повеселела; на щеках цвета слоновой кости появился легкий румянец; еще с лестницы Медор услышал, как она тихонько напевает песенку, которой некогда научила Жюстину.
Голос ее звучал совсем по-детски. Она словно бы пыталась обмануть себя, чтобы еще раз услышать серебристый голосок-колокольчик исчезнувшей девочки.
Когда Медор вошел, она умолкла, а затем спросила:
– Вы что-нибудь узнали?
Медор был удивлен – она ни о чем не расспрашивала его почти целую неделю.
– Все идет хорошо, – ответил он, – они ищут и, конечно, найдут.
Лили протянула ему руку – в первый раз за все время. Казалось, стоило присмотреться – и можно было увидеть, как сильно заколотилось под курткой сердце бедного малого.
– Вы ее очень любили, – сказала она. – Ради нее вы и меня пожалели.
– Ради нее и ради вас, – с живостью возразил Медор. Но тут же осекся и добавил:
– Да, верно, я ее очень любил, это ради нее.
На этом разговор иссяк. Глорьетта вновь занялась своим делом.
Через несколько минут она подошла к Медору, который, усевшись у двери, погрузился в размышления. В руках она благоговейно сжимала маленькие башмачки.
– Смотрите, что я нашла, – сказала она, сияя от радости. – Я надела их ей в тот день, когда ее крестили.
И она стал рассказывать о крещении с той многословностью, с какой всегда повествовала о Королеве-Малютке.
– В этот день ее отец был так счастлив, – со вздохом закончила она.
Лили никогда не упоминала об отце Королевы-Малютки; хотя Медор догадался, кто он: это был человек, живший в замке Монсо в Блере, возле Тура.
Бедный малый не проронил ни слова, Лили же продолжала:
– Наверное, он умер, раз не отвечает мне. У него было доброе сердце, и девочку он обожал.
– Возможно, он отправился в путешествие? – предположил безупречный Медор, не без удивления обнаружив, что ему неприятно защищать отца Жюстины.
– Или же я плохо написала, – подумала вслух Глорьетта. – У меня не было сил на длинное письмо, слишком дрожали руки. Надо бы вспомнить…
Она прижала ладони ко лбу, а затем прошептала:
– Да, да, я написала так: «Дорогой Жюстен, наша малышка потерялась, ее украли у меня, приезжай скорее, мне нужна помощь». Этого мало?