Машинально я выпустил еще одну обойму, не целясь, ничего не видя. В первый раз за этот день я ощутил не страх — это еще не было страхом, — а странное сосущее чувство, похожее на то, которое я испытывал мальчишкой, когда, набедокурив, я ждал, что вот-вот мой проступок заметят взрослые. Любопытство потухло, я перестал прислушиваться к показавшемуся мне поначалу забавным и веселым жужжанию рикошетирующих пуль, к тяжелому гудению снарядов, по-прежнему парами пролетавших над головой. Я больше не чувствовал солнца, начавшего сильно, совсем по-летнему, припекать спину. Все поблекло, стало бесцветным. Не знаю, сколько времени я пролежал так, недвижно уткнувшись лицом в землю. Вообще, начиная с той минуты, когда я увидел, как упал есаул Легких, время потеряло свою непрерывность, оно двигалось скачками, то страшно быстро, то медленно, еле-еле, почти совершенно останавливаясь.
Меня вывел из оцепенения корнет Милешкин. Он тряс меня за плечо и кричал:
— Вы что тут, заснули? Надо взбираться на гору. Первый взвод уже там.
Оставив меня, он начал расталкивать лежавшего рядом толстого кубанца, того самого, который был похож на булочника. Кубанец прилип всем телом к земле и только мычал в ответ. Я выглянул из-за камней: передо мной, немного справа, круто поднималась вверх узкая полянка. Шагах в пятидесяти, разделяя полянку на две половины, в нее врезалась острым мысом большая обрывистая скала. По ту сторону полянки темнела сплошная стена ежевичных кустов и торчали корявые ветви вязов, спиленных на высоте человеческого роста. У подножья скалы, скрючившись, лежал человек, как будто прислушиваясь к тому, что делается в земле. В левой, откинутой руке он сжимал винтовку.
— Кто это? — спросил я Милешкина.
— Воронов. — Замявшись, он добавил: — Убит наповал. Вот санитаров не могу поднять. Трусят, черти. Ну, бегите же! — И он потянул меня за рукав.
Несколько секунд я не мог разогнуться, потом встал, как будто подняв огромную тяжесть. Невольно правая рука начала крестить грудь маленькими, поспешными крестиками, так, как я никогда не крестился. Неуверенно я сделал несколько шагов. Бежать в гору было трудно, и я, не отрывая глаз от земли, подпрыгивал, боясь споткнуться. Я увидел, как из-под правой ступни в двух вершках вспыхнул фонтанчик земли от ударившей пули. Стараясь не задеть тела Воронова, — мне казалось, что оно перегораживает всю полянку, — я обогнул скалу, задыхаясь, пересек оставшуюся половину полянки и с наслаждением, всей грудью, бросился в ежевичные кусты. Споткнувшись о корни, я растянулся, царапая руки и лицо острыми, сухими колючками. Я остался лежать, как упал, — мне показалось, что я наконец-то нахожусь в полной безопасности.
13
Не знаю, сколько минут или даже часов пролежал я, почти не двигаясь, в ежевичных колючках: время остановилось. Я ни о чем не думал, память бессознательно отметила несколько мгновений, как будто даже не связанных друг с другом: небо, видимое сквозь переплет голых веток; луч солнца, падавший на мою руку; далекий, оттуда, снизу, еле долетевший до меня крик: «Подождите, ужо мы покажем вам, мать вашу…»; оглушительный треск пулемета, заработавшего рядом, — вероятно, за соседним кустом; большой навозный жук, вылезший из-под хвороста, — задними лапами он катил круглый шарик, его медно-черная спина поблескивала на солнце; лицо Милешкина, внезапно вынырнувшее из-за кустов, — один ус у него торчал вниз, и от этого казалось, что он гримасничает: большое пятно коричневой грязи на моем халате — я старался очистить его рукавом; вкус черного хлеба, который я лениво жевал; и — сквозь все эти отрывочные впечатления — сладкий запах оттаявшей земли. Вдруг — видение было необыкновенно ярким — я вспомнил, как меня пытали жаждой: мне было одиннадцать лет, крупозное воспаление легких у меня осложнилось гнойным плевритом; по распоряжению доктора мне совершенно не давали пить; в июле месяце в гамаке между соснами Рижского взморья, туго закутанный одеялами, я лежал не двигаясь часами. Блистающий, раскаленный воздух — ни ветерка, ни дыханья, — запах смолы, пыли, душный залах увядающих роз на круглой клумбе, растрескавшиеся губы и во рту распухший, огромный, лежащий колодой, неповоротливый язык. По дачной улице длинноусый мороженщик тащил ярко раскрашенную тележку, и его призывный крик: «Сливочное! Земляничное!» — был похож на камни, разбивающие стеклянный воздух, — во все стороны бежали трещины, иглы сосен сияли острыми лучами, и безоблачное небо всей тяжестью давило мне грудь. Мне и на самом деле мучительно хотелось пить, сознание жажды как будто включило время, работавшее на холостом ходу. С того момента, как я увидел, что моя жестяная фляжка пуста, — рядом валялась выскочившая деревянная пробка, и на земле еще темнело влажное коричневое пятно, — я снова все начал помнить отчетливо и ясно.
Выбравшись из кустов ежевики, я начал взбираться на гору. Тропинки не было, я продирался между разросшимися во все стороны ветками вязов. Пройдя шагов сто, я увидел около большого камня трех кубанцев нашего взвода, сидевших на земле. Один из них старательно перематывал обмотки, он был так занят своим делом, что даже не поднял головы, когда я приблизился к ним.
— Где взводный? — спросил я.
Один из кубанцев лениво показал рукою вверх и ответил:
— Выше полез.
С трудом — очень мешала винтовка — я взобрался на покатый камень, покрытый лиловыми лишаями. Передо мной открылась узкая, поднимавшаяся прямо вверх, в гору, лесная просека. Я миновал еще нескольких кубанцев, залегших в кустах, и решил, что, включившись в цепь, рассыпанную по склону горы, я могу дальше не идти. Найдя между кустами укромное место, я лег на землю, покрытую сухими листьями. Стрельба, было утихшая, возобновилась с удвоенной силой. Мартовское солнце грело совсем по-летнему. Мне хотелось пить все больше и больше. Раскаленный воздух дрожал от выстрелов, дрожало желтое солнце, дрожали голые ветки деревьев. Пенье пуль снова изменилось — оно стало коротким и резким. Склон горы, на которой находился наш взвод, был обращен к большевикам, и они стреляли по нас, вероятно, наугад — в кустах едва ли что-нибудь можно было разглядеть. Томление, похожее на тошноту, овладело мною; каждая новая минута протекала с необыкновенной медлительностью; я лег на шину и закрыл глаза; мне чудилось, что земля то уходит из-под моего тела и я повисаю в воздухе, то поднимается и я всей тяжестью прижимаюсь к ней; когда я открывал глаза и мне удавалось на несколько секунд приковать мой взгляд к окружающим меня предметам, морская качка приостанавливалась, но как только усилие воли ослабевало, все начинало кружиться и вновь к горлу подступала отвратительная тошнота.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});