Но хотя она и решила уже, что вернуться к лондонской жизни было бы для нее неразумно, Эдит к тому моменту еще не сформулировала для себя, почему именно. Она просто бормотала себе под нос, что это «неудачная мысль», не распространяясь особо на эту тему. Самой себе она объясняла это тем, что среди ее друзей Чарльз будет чувствовать себя посторонним. И в любом случае она говорила чистую правду – или почти правду, – рассказывая, как он терпеть не может Лондон, и что она (по крайней мере на этом этапе) тоже сыта столицей по горло. И все-таки она понимала, что говорит о пребывании в Лондоне с Чарльзом. Но у нее появлялось уже опасное ощущение, что могло бы быть интереснее, и потому рискованнее, бывать в столице в одиночку. И при всем этом, только очень и очень редко и едва слышным голосом, в душе она признавалась себе, что готова завести любовника.
Эдит гордилась тем, что буквально в одно мгновение стала Настоящей Леди, и соблюдала все правила новой жизни, будто была рождена для нее. Конечно, к этому времени она уже почти забыла, что вовсе не была рождена для такой жизни. Она поддалась тому, как убедительно ее мать считала себя почти-дворянкой, и теперь каким-то загадочным образом представляла, что выросла в среде джентри и просто вышла замуж за человека немного выше ее по положению. Подобный взгляд на вещи позволял ей испытывать к Чарльзу не такую большую благодарность, какую она, конечно же, ощущала вначале.
С неизбежностью новое социальное положение принесло с собой и новую мораль. Она с гордостью избавилась от последних следов мещанской щепетильности и без труда усвоила холодные, практичные ценности, являвшие собой грани Мира Избранных, с делом которого она связала себя узами своего брака. Она быстро превратилась в одну из тех безупречно одетых женщин, которые за обедом в каком-нибудь ресторане говорят друг другу вещи вроде: «И зачем он поднял такой переполох? Оба мальчика несомненно его», или: «Глупая женщина. Через пару лет все утихло бы», или: «О, она совсем даже не против. Ее любовник только что переехал сюда из Парижа», и, надкусывая лист цикория, они заговорщически снижают голоса, отчасти надеясь, что кто-нибудь их услышит. Она усвоила притворный ужас перед оглаской и искренний ужас перед возможным скандалом – неотъемлемые атрибуты класса Чарльза. Но даже среди этих шаблонных принципов оставалось немного места живым чувствам. Эдит не восхищалась скандалами. И более всего не любила людей, которые «добились своего», а затем «все испортили». Она достигла своей цели и была твердо намерена не опустить знамени.
И все-таки… и все-таки… С этими мыслями она откусила еще кусочек и решила, что, пожалуй, почему бы ей не поехать вместе с Чарльзом осматривать Брук-Фарм.
* * *
Ей незачем было сообщать мне, что они отправились на инспекцию, я видел из окна, как они садились в машину. Мы снимали в доме уже второй день, и у нас было довольно безалаберное утро, одно из тех, когда снова и снова снимают, как ты выходишь из дверей и идешь по коридору. Все это, конечно, очень полезно, помогает привыкнуть к костюму, почувствовать себя в нем естественно, или подружиться с оператором, но особой самоотдачи не требует. Белла сидела рядом со мной у окна, на этот раз затянутая в тесный коричневый дорожный костюм, и деловито скручивала довольно хлипкую сигаретку; теперь уже только по этой привычке и можно было догадываться о том, какую богемную жизнь она вела в шестидесятые. Саймон был с нами, но без костюма – в тот день он не был нужен. Просто он принадлежал к тем актерам, кто не может долго оставаться вне съемочной площадки, они скорее предпочтут, чтобы их позвали отснять минутный вступительный кадр, и весь день прождут гримера, нежели возьмут выходной.
– Куда это они? – спросила Белла, провожая взглядом Чарльза и Эдит, идущих через парк.
– Чарльз сказал, что осмотрит дом, не надо ли чего доделать.
– Скоро мы сможем переехать, как думаешь?
Я пожал плечами:
– Да хоть сейчас, по-моему. Если мы не против, что его еще некоторое время будут отделывать.
– Боже правый, да я лучше в лесу буду спать, чем проведу еще одну ночь в гостинице, – усмехнулась Белла, поднося зажигалку к своей негорючей на вид самокрутке.
Саймон еще раз взглянул на удаляющиеся фигуры.
– Не пойти ли мне с ними. Тогда я смогу отговорить их, если начнут волноваться по мелочам. В конце концов, мы же хотим переселиться сегодня, если получится.
Он кивнул нам и пошел по коридору. Мы с Беллой молча смотрели ему вслед. Она заговорила первая:
– Вот и пошел. Разбивать сердца.
– Разве он тебе не нравится?
Она сосредоточилась на своей неряшливо свернутой сигаретке.
– Чему тут не нравиться. Просто иногда все это очарование становится поперек горла.
– Не думаю, чтобы Чарльз это замечал.
– Может, и нет. Но она заметит. И судя по вчерашнему вечеру, не уверена, что это ей понравится. Не испортил бы он все дело, мы ведь еще и поселиться не успели.
Он не испортил. Или не настолько, чтобы мы не смогли в тот же вечер переехать на новое место. У нас был обеденный перерыв, мы сидели за шатким столиком службы обеспечения на площадке перед домом, стараясь максимально насладиться обедом из коробки, когда вернулся Саймон с победным видом, пританцовывая и потрясая кулаком в воздухе.
– Готово!
– Когда?
– Сегодня.
– А гостиница?
– Уже улажено. Я предупредил, что мы все трое съезжаем, и сказал, что мы в ближайшее время зайдем и соберем вещи. Они так хорошо зарабатывают на этом фильме, что не сильно жаловались. – Он сиял. – Эдит и Чарльз снова пригласили нас перекусить вечером, так что по магазинам ходить не придется.
– Как это мило со стороны Эдит и Чарльза. – Белла задержала на языке непривычные имена, и заговорщически чуть улыбнулась мне. Я понял, что Саймону суждено немало ее позабавить.
Возвращаться к Бротонам второй вечер подряд и снова поддерживать вежливые беседы с «Гуджи» и «Тигрой» нам, конечно, не хотелось. Мы с Беллой позже признались друг другу, что оба втайне думали отказаться. Полагаю, Саймону подобные сомнения были неведомы. Но в данном случае мы оба, независимо друг от друга, пришли к выводу, что это было бы крайне неучтиво после того, как нам оказали такую услугу и значительно улучшили нашу долю, – и вот опять, в самом начале девятого, мы, хрустнув гравием, затормозили у ворот и подошли к главному входу.
Саймон разительно переменился. Вчера его общее бахвальство (незаметно для него самого, конечно) даже самому рассеянному наблюдателю давало понять, как неловко Саймон чувствует себя в высшем обществе. Он время от времени небрежно ронял имена, не имевшие никакого веса, и говорил о событиях светской жизни, либо не имеющих никакой валютной ценности, либо, что любому было ясно, известных ему очень смутно. И в конце концов трудно было не посочувствовать его неуклюжим потугам, несмотря на то, каким успехом он пользовался у хозяйки. Как многие актеры и большая часть гражданского населения вообще, он теперь вынужден был доказывать свое право принадлежать миру, где уже давно считал себя своим, но куда редко или почти никогда не попадал в действительности. Но сегодня сомнения оставили его. Он светился той радостью, какая отличает неуверенных в себе эгоистов, когда они обнаруживают, что их опасения были беспочвенны и они нравятся. Трудно было не встретиться глазами с улыбающейся Беллой, пока мы поднимались в семейную гостиную, а Саймон проводил рукой по сияющим перилам и благожелательно переговаривался с дворецким всю дорогу, настоящий друг семьи. Поднявшись, мы смогли насладиться зрелищем, как он приветствует лорда и особенно леди Акфильд, словно старых приятелей.