С голодухи, пережив томление неуверенности, мучимый терзаниями, страшно самолюбивый (первый ученик), увлекаемый громадным успехом, я, как боевой конь, почувствовавший запах дыма, понесся и загарцевал… Безумного внутреннего потрясения стоило это мне… <…> Все с ума сходят от моей молодости, но это призрачно: мне почти сорок четыре года – я это чувствую, и чувствую порой жестоко, до обидности жестоко. Каждому человеку суждено что-то в жизни сделать и чего-то не сделать. “Необъятного не обнимешь”… Но тут-то и является та обидная мысль, тот внутренний ропот, в котором исповедуюсь перед Вами. Господи! Довольно бурь, взлетов, перелетов (уж им отдал я дань: была в этом и сила, и прелесть) – хочу тихой, обеспеченной работы, труда правильного, размеренного. Сил нет, слабею, сердце опять останавливается. А сейчас, когда все уже поставлено, сердце опять забилось, и жизнь опять возвращается. Конечно, это болезнь, психоз, то, над чем Патик* “мефистофельски” хохочет. Но с этим приходится жить, с этим приходится работать. Довольно экзаменов, испытаний. Ведь ужас!!! Проезжаю Париж. Всюду встречают как генерала, туза, как “maitr’a”, а в душе ад, поджилки трясутся – и никто не видит: говорят лишь о дивной молодости Санина. Я знаю, что те две женщины (да мой братик…), которым я сегодня пишу, единственные меня в мире любят… Пусть они, в меня искренне верящие, за меня порадуются. Им я могу все искренне рассказать. Я их опять не обманул. Да, мои дорогие (оставим мое нытье, оставим нервы, сердце!!), я – режиссер “Божьей милостью”, я имею то “нечто”, чего не купишь ничем… Изучи сто книг, сделай ширмы, выпусти людей из оркестра, сделай лестницу в первый ряд… Все это отлично… А представьте себе иную картину… В большой французский театр, большую солидную рутину, со своеобразным строем, распорядком труда, обязанностей, строем “Синдикатов” (оркестр, хоры, монтировочные части), в совершенно оригинальный мир вдруг с неба, как снег, сваливается какой-то некрасивый, приземистый человек. Приходит в черном, обращается без всякой подготовки ко всем. Говорит без запинок… часами. Память… сумасшедшая. Говорит живо, интересно, смешно, увлекательно, сильно. В один день забирает весь театр в свои руки и делает на другой же день все, что хочет. Всем мне дорогим клянусь – что это так! Увлек, заинтересовал, потащил и тащу. Бегают за мной, глядят в лицо. Интерес, успех – громадны. В труппе есть и громадные известности, голоса первого сорта, и молодежь, живая, талантливая, ищущая (только провинция может дать такие силы), и все работают, comme des negres. Женщины стелятся, кокетство, сумасшествие, авансы.
“Мое” личное, “мои” слова, “моя” манера, “мой” огонь действуют неотразимо. Может быть, здесь, в опере, среди французских корсетов и французских туфель… моя вера, мои слова, моя работа еще важнее, еще интереснее, еще новее… Повторяю – успех громаден, даже больше, чем в Париже. Рутина бесконечна, а силы – свежи, непочаты, отсюда такой взрыв интереса, увлечения, безумия…
Катя – сестра.
…В Ницце серьезно говорят о “Садко”… Но посмотрим прежде всего, что будет с “Борисом” (“Борис Годунов” – опера)… Надо все это соединить. И пуститься тогда с Мизиночкой в tournee…
Надо мне рассказать еще о внешней стороне “Бориса”. Приезжаю: декорации уже сделаны. Я говорю, как так?.. Едем к художнику… Мне просто дурно сделалось. Что-то невероятное, оскорбительное, истинно варварское. Заговорило во мне совершенно примитивное чувство русского достоинства, гордости, самоуважения. Вспомнилось гимназичество, Карамзин, любовь к Отечеству. Да что же это такое?! Пушкин чувствовал и Коран, и Шиллера, и Шенье, и Байрона… да, но то ведь – “гений”. Но почему же мы, простые смертные, чувствуем и Шекспира, и Шиллера, и Гюго, и Мольера, а господа просвещенные французы, искренне нами и нашей поэзией и музыкой увлекающиеся, до сих пор от нас, нашей жизни и культуры отгорожены “какой-то стеной”. Ведь существуют же реликвии, святыни поэтические. Что бы сказал Париж, если бы, ставя “Орлеанскую деву”, я не знал Реймского собора!.. Но вместо Грановитой палаты соорудить какую-то залу Вартбургскую в духе “Тангейзера” (хор для бояр – вроде мест в нашей Государственной Думе) – это уже невозможно, неприлично)…»
Лидия Стахиевна улыбалась и улыбалась. Любила и чувствовала, как любила и любит своего Сашу.
Ну кто, кто бы еще мог написать ей такое письмо?! Она открыла другое, десятилетней давности и тоже из Лиона:
«Сейчас я затих. Я люблю этот период, – когда я вправе себе сказать: “Кажись, все сделано”. Совесть моя чиста. А сделано много… В этом – мое призвание. Еще раз резко, ослепительно, [неразб.], трогательно, глубоко, явственно до боли показал мне это Лион, и я опять не боюсь жизни, будущего, бедствий. Не может быть, чтобы этот дар, который мне Бог дал, не эксплуатировался, не нашел себе сбыта. Но “это” есть, “это” – неоспоримо, “это” – действительно акции, Лидичка. Не хочу никаких всемирных завоеваний и почетов а 1а Марджанов – не хочу, не могу, не мое это дело. Пусть фантазирует, азиатствует, получает миллионы. Меня заботит моя семья. Надо тихо, ровно жить, лечиться, баловать “все свое” – вот что надо. А летать по воздуху и опасно, и поздно. Но…Второе условие – все-таки присутствие многих талантливых людей, настоящих, сумасшедших, как я, рвущихся, влюбленных в меня… Со всеми я работал. Все – молодцы, все – выше себя, своих возможностей. Все – просты, в жесте, манере, в мизансценах, все – психологически верны. Рядом: текущий репертуар – это что-то далекое, совсем из иного мира. Счастье, что у меня оказался громадный авторитет, музыкальный, что оркестр дивен, а Ридер[2] служит передо мной, как Джемка. Пою, свищу, толкую оркестру мои виды, планы и задачи…»
Он был тогда в Лионе, ставил «Бориса Годунова» Мусоргского на французском языке. Время тянулось долго, и он скучал по жене и сестре. Писал часто и все заглядывал вперед – гнала его вперед в каком-то святом безумии любимая работа и любовь к милым женщинам его семьи. Так было в детстве, в его родном доме, где женщин боготворили, ждали от них духовного света и умной помощи и охраняли от жизненных напастей.
Как она была благодарна ему с первых дней их совместной жизни за это доверие. В Петербурге, в Императорском театре, ему было трудно и одиноко. Он видел театральную «ретроградную болотную муть». Но как справиться с ней, как справиться с «мохерами, ремесленниками, которые в сфере искусства – чистой, незапятнанной, – научились на всех подворотнях делать карьеру, создавать себе имя, устраивать делишки». Предстояло бороться, но осторожно, мягко… И он обратился к ней за помощью и