Читать интересную книгу Сибиряки - Николай Чаусов

— Фокин.

— Леша Фокин… Алеша Фокин… Леня Фокин, — бормотал Ваня, продолжая возиться в моторе. — Значит, так: Леня Фокин. Ну что ж, Леня Фокин, давай знакомиться будем: Иван Тихоныч. А по фамилии: Иванов.

Лешка изо всей силы сжал протянутую ему небольшую, но крепкую Ванину руку.

— Леня Фокин! А на «ты» вас можно звать, Иван Тихоныч?

— После, — с неудовольствием возразил Ваня. — Так вот, Леня Фокин, мы, значит, с тобой будем оба водители, верно?

— Верно!

— Я сейчас из больницы вышел, а учитель мой, Семен Петрович, там еще. Так что я в Иркутске буду стажировку кончать. И тебе объяснять тоже. А через месяц машину получу — тогда вовсе…

— Вот здорово! Правда?!

Ваня еще раз окинул взглядом с головы до ног Лешку.

— Каши только ешь больше, Леня Фокин. И еще… А ну, сними шапку!..

11

Первый аванс Лешка получал в кассе с большим волнением. Никак не мог пером в нужное место попасть. Никогда еще так не тряслись руки, державшие деньги. Хватит у шоферов да слесарей кормиться — от обеда к обеду! А еще обещали к весне первый разряд слесаря-монтажиста присвоить. Вот да!

Чаще стал бывать Лешка и у Танхаевых. То завезет вместе с водителем эмки письмо от Наума Бардымовича, то забежит помочь по хозяйству — сходит за водой, подметет дворик, сбегает в магазин или на рынок. Фардия Ихсамовна угощала Лешку пловом, чаем со сливками и лепешками во всю сковородку. Чай пили на кухне, подолгу, деловито, редко отвлекаясь на разговоры. Иногда после чаепития Фардия Ихсамовна приглашала Лешку в гостиную и примеряла сшитую ею для него кепочку или рубашку. Лешка хвалил «товар», целовал за подарок Танхаеву в обе щеки и совал сверток себе за пазуху. А Фардия Ихсамовна, проводив Лешку, садилась за шитье новой рубахи или штанов для бедного мальчика. Хуже обстояло с мачехой, у которой иногда бывал Лешка, больше ночуя там, где застанет ночь: на подловках[2] да в подвалах. Мачеха ворчала, гнала его прочь, но бить уже не решалась. А однажды съехала совсем, даже не предупредив Лешку. И Лешка явился к Танхаевой со всеми своими немудреными пожитками.

— Дозвольте, тетенька Фардя, оставить у вас? Табак у меня дело с квартирой.

— Что случилось, Леша?

— Уехала моя драгоценная мамаша в неизвестном направлении. И квартиру, ведьма, запродала… Так вы уж дозвольте на несколько дней оставить вещички?

— Конечно, конечно… Ах, как же это?.. Где же ты, Леша, будешь теперь жить?

— Не пропаду, тетя Фардя! Подожду, может, особняк для меня выстроят, а нет — к старым дружкам в гости пожалую: в милицию или еще куда.

— Зачем же в милицию? — испугалась Танхаева и даже всплеснула руками. — У нас поживи, у нас пока оставайся. Не стеснишь.

— Нет, верно? — обрадовался Лешка. Перспектива новых скитаний по случайным углам его больше не соблазняла.

— Конечно, Леша. Места хватит. Зачем идти в милицию?

И Лешка остался.

Глава десятая

1

Начался штурм Заячьей пади.

Вековую тайгу, приленские горы разбудили многие человеческие голоса, гул тракторов, звонкий перестук топоров, пенье пил и стоны падающих в пропасть гигантов. Где-то на левом берегу осталась в тумане затопленная водой старая обходная трасса, уходящая далеко за скалы Заячьей пади, а на правом, на самой крути «щеки», медленно оживала забытая всеми, заросшая кедром и сосняком, засыпанная обвалами горная узенькая дорога.

В Качуг прибыл вызванный Тепловым саперный взвод. Молоденький лейтенант разыскал Позднякова, привычно отрапортовал:

— Саперный взвод прибыл в ваше распоряжение! Докладывает лейтенант Буревой!

— Хорошо, товарищ Буревой. Завтра и к делу!

На другой же день к симфонии штурма присоединился громовой хор подрывников. В воздух полетели обломки скал, вырванные с корнями деревья, медленно опадая на Лену.

Поздняков нашел Буревого.

— Вот что, товарищ лейтенант, нельзя ли взрывать так, чтобы не засыпать Лену? Нам по ней, возможно, еще ездить придется.

— Есть не засыпать, товарищ начальник!

Теперь камни полетели круче вверх, осыпая скалистый склон берега, но зато почти не достигая реки.

В «штаб» или «КП», как в шутку называли теперь кабинет начальника пункта, Танхаев и Поздняков вернулись за полночь. Уставшие, вывалявшиеся в снегу, с наслаждением растянулись каждый на своей койке. Танхаев, закинув руки за голову, рассказывал Позднякову:

— Вот так и мы по тайге да горам: мороз, снег по уши, одежонка поистрепалась, хлеба — по восьмушке на брата… Да ты слушаешь, Алексей Иванович?

Поздняков открыл глаза.

— Слышу.

— Колчаковцы грабят, деревни жгут… Разведчики наши, что ни день, новые ужасы сообщают: у того брата повесили, у того отца расстреляли, жинку, ребят на улицу выгнали… Однако, спишь, Алексей Иванович?

Поздняков не ответил. Танхаев повернулся на бок и вдруг вспомнил: ведь у него в борчатке лежит письмо Позднякову. Хотел передать еще утром — и забыл. Танхаев прошлепал по полу босыми ногами, достал письмо, положил его на стул Позднякову и, укрывшись с головой тулупом, тотчас заснул.

Утром Поздняков проснулся первым. Около радиопередатчика уже сидел радист — значит, больше семи утра. Пора вставать. Поздняков поздоровался с радистом и хотел окликнуть Танхаева, но заметил конверт. Письмо было от Ольги.

«Алеша! Недавно узнала о вашем большом несчастье, а сегодня делала первую операцию пострадавшему. Пришлось отнять на ноге два пальца. Он же мне рассказал подробности катастрофы. Ведь это ужас какой-то! Как тебе не везет, Алеша! На Урале у тебя тоже вечно что-нибудь случалось. И что это у вас за работа? Бедный мой друг, очень сочувствую тебе в твоем горе. Буду надеяться, что все обойдется хорошо. Да и Перфильев обнадежил, что серьезного ничего не случится. Волнуюсь за тебя очень.

Ольга».

«И тут Перфильев! — брезгливо поморщился Поздняков. — И когда он везде успевает? Значит, сразу же, как приехал, побывал в клинике». Однако письмо Ольги обрадовало. А вот от Клавы ни строчки. Опять, поди, боится больше за его сердце, как бы не остаться одной с ребятами… Ах, Ольга, Ольга!

Пора вставать. Надо успеть еще проводить на дальний перекат молодежь Житова. Хоть бы у них что-нибудь вышло с отводом наледи, помогли бы спасти перевозки…

— Наум Бардымович, подъем! Подъем, конник!

В этот день, пользуясь временным бездействием «дьявола», комсомольская бригада Житова уезжала на второй, значительно меньший перекат, что дальше Заячьей пади. Одна машина была полностью загружена лыжами, брезентовыми палатками, инструментом, продуктами, запасом валенок и тулупов. Две вторых заняли только парни. Косов ходил возле машин, подшучивая над родными, пришедшими проводить ребят на важное и опасное дело, подбадривал свою опечаленную невесту:

— Веселей, Таня! Не воевать едем, а вроде как в туристский поход. Эх, и дадим мы там жару!

Среди провожающих была и Нюська. Подбежала к кабине, в которой сидел Житов, сунула ему в ноги узелок.

— Спасибо, Нюся… но что это?

— До свидания, Евгений Палыч! — И отошла, затерялась в толпе.

Житов приятно улыбнулся себе, потрогал ногой узелок: Нюся! Это ее забота о нем, частица ее самой, ее любви — нежной и грубой.

Машины тронулись. С обеих сторон замелькали в воздухе руки и шапки. Кричали напутствия, пожелания скорого возвращения домой. Теплое щекочущее гордость чувство и тихое, безоблачное, как само небо, счастье наполнило Житова…

Через час машины уже проскочили замерзший перекат у Заячьей пади и теперь мчались широкой гладкой ледяной Леной.

2

Материал для прокуратуры был в основном подобран. В двадцать семь тысяч обошлось строительство непланового транзита, десять тысяч на прокладку второй, тоже не подтвержденной трестом, колеи ледяной трассы, акт на случаи обморожения шоферов: пять первой степени, два второй и два третьей, и вот опять вынужденные затраты на обходной путь: тоже тысяч тридцать, а то и все полста вытянет, не говоря уже о верном недоснабжении Якутии, золотых приисков и простое целой армии шоферов. Недостает живых людей, так сказать, живых свидетелей этих поздняковских «новаторств», которые помогли бы Перфильеву показать суду всю тяжесть последствий. Любопытно, что бы тогда пропел о своем «подшефном» новаторе Павлов? Но с кого начать? Слышал Перфильев, что больше всего обижены Поздняковым механики. И Перфильев решил поговорить «по душам» с одним из таких «обиженных». Но тихий, слишком сговорчивый механик с первых же слов не понравился Перфильеву: трусоват, бестия, нажмут с другой стороны — совсем не то залопочет. На всякий случай, чтобы не подвернулся лишний свидетель их интимной беседы, Перфильев запер на крючок дверь. Механик, сидя на краешке предложенного ему стула и не спуская глаз с бывшего начальника управления, отвечал охотно, но витиевато: