работает трактор.
Сережа! — шепчут сухие, горячие Галины губы, — Сережа, зашел бы? Ну, хоть напиться…
Да нет, он не зайдет.
Он заходил в эту хату один только раз.
Это было в начале сорок четвертого года.
Около полуночи разбудил Хаменков стук в окно. Ясно кто: одни только были в то время хозяева ночей. Открывать пошла Галя. Сам хозяин в таких случаях не вставал с постели.
Следом за Галей вошли двое, остальные стояли с конями на дворе. Галя поправила фитилек в коптилке, сама отошла в угол. Ее дело сделано, разговаривать будет хозяин сам.
— Добрый вечер! Что, болен? — спросил один из партизан.
— Да вот, товарищи, чтоб ему пусто было…
— Сердце?
— Нет, оно, как бы это сказать…
— Язва?
— У меня, товарищи…
— Что ж, душа о родине болит? Лежи, лежи. Я знаю, ты справки хочешь показать.
Партизан включил электрический фонарик, и хозяин замигал на свету.
— Все нормально, — сказал партизан. — Болезнь протекает, как положено. Борода отпущена, сапоги спрятаны, самогоночка есть…
Микола понял это по-своему.
— Да где-то капелька оставалась, товарищи. Хорошо, что вы напомнили.
— Лежи, лежи, Хаменок, не вставай. Пускай стоит твоя самогонка. Завтра бобики заедут. А с ними, может, и сам герр фельдфебель. А нам твои танцы и песни не нужны. Вахлак!
— Вот вы не верите, товарищи… — начал Микола.
— Да что нам верить, мы видим, — перебил его партизан. — Видим тебя насквозь. У нас, брат, точно записана вся история твоей болезни, и бородатой и безбородой. Ты везде сух из воды выйдешь со своей самогонкой. Народ обливается кровью, а ты… Виляешь, как сука, и нашим и вашим… Да что тут с тобой говорить!.. Где Каштанка? Подъем!
Хаменок все еще тяжело, с видом больного человека, поднялся и сел на постели.
— Галя, дай мне валенки.
Ей не хотелось выходить из угла. Швырнуть бы их, эти нарочно рваные валенки, в эту рыжую, нарочно отпущенную бороду! Заплакать бы от обиды и стыда… Но она взяла с печки валенки и понесла, прикрывая ими живот, чтобы хоть таким способом подольше не обнаружить перед людьми, что она опять ходит тяжелая…
— На, — произнесла она единственное слово, которое смогла вымолвить.
И тогда он, Сережа, сказал:
— Добрый вечер, Галя! И ты от нас прячешься?
Ах, зачем ты, глупая, не крикнула ему тогда: «Забери меня отсюда, родной!» Почему не назвала его именем, которое дороже тебе всех имен на свете, — Сережей? Почему?.. Потому, что и слова и слезы иссякли — от жалости к себе, от стыда.
— Добрый вечер, — сказала она, опустив глаза.
Хорошо еще, что при коптилке было темно, что он не осветил ее фонариком. Видно, хоть немножко еще уважал ее. Если не Галю свою, так женщину.
Она не пошла за ними в гумно, осталась в сенях, на пороге, у открытых дверей. Кутаясь в незастегнутый кожушок, она слушала — не слушала, а жадно впитывала каждое слово молодых, вольных, счастливых людей.
Вся Хамепкова хитрость оказалась просто смешной. Два дня выгребал он в скирде соломы берлогу, три месяца мучилась в темноте раскормленная кобылка. А тут один из хлопцев постучал, должно быть, по ведру и, точно поп, возгласил:
— Где ты там, грешная душа? Выходи на божий свет!
Каштанка в ответ зафыркала, и фырканье это покрыл веселый смех и говор на току.
Он, Хаменок, все еще ныл:
— С виду она и вправду как будто ничего, а на деле падаль, без ног…
— Хе! Та у нэи дийсио тилькы чотыры нижкы, хлопци! — послышался приятный голос одного из тех шутников, которые мастера бывают петь. Украинец. — Так що, товарышу взводный, — говорил он, — бида моя, а ваш наказ, залышыться, мабуть, у сыли. Я конячку сидлаю?
— Седлай, Артем, только поскорее, — послышался голос Сережи.
«Он командир. Я так и знала!» — с невольной радостью подумала Галя.
Тем временем тог весельчак, которого звали Артемом, снял с небольшого конька седло и надел его на их Каштанку.
— Гэй, здоровэньки булы, ластивко, — сказал он. — А мого Чалого ты, борода, бэры. Тилькы у яму свою не став. Приду, то побачу, як ты його годуватымэш. Вин заслуженный кинь. Ну, господы благословы!
Хлопец поставил ногу в стремя, и вот на светлом фоне снега вырисовался над Каштанкой его силуэт. Взнузданная кобылка затанцевала возле гумна.
— Бывай, борода! — послышался еще один голос. — Ты, кстати, пакость свою сбрей. Мы как-нибудь зайдем, проверим. Вообще разочка два в педелю бриться — это полезно.
— Не слухай, дядька, что он за фельдшер. Ты лучше пчел в ней разведи.
— Точно! Медку не будет, а заснуть не дадут.
— За мной! — снова раздался голос Сергея.
Они уехали, а Хаменок продолжал стоять. Оставленный, выбившийся из сил конек, которого он держал за повод, поднял голову, заржал как-то грустно, с надрывом вслед их молодому смеху, цокоту подков по обнаженным камням дороги…
— Не плачь, иди ложись, чего ты… — бубнил Хаменок из-под одеяла. — Ты думаешь, мне ее не жаль. Такая, чтоб им пропасть, кобылица!
— Пошел ты к черту! — сказала Галя и полезла на печь.
Хаменок молчал недолго.
— Ага!.. — послышалось в темноте. — Так ты это по нем, по этому висельнику! Ну погоди!..
Он и тогда все еще стращал, уже в конце хозяйничанья чужаков, уже накануне освобождения.
…За окном начинает светать. Большая, полная луна вот-вот побелеет, закончит свое дежурство над полем, передаст его солнцу. А трактор гудит и гудит…
«Зайди, Сережа, зайди еще раз! Последний разок!»
Галя смотрит вдаль, опершись руками и грудью на подоконник.
А гул будто все приближается. Да, он ближе, с каждой минутой ближе!.. «Приди, приди, дорогой мой, оттуда, куда ты ушел под песню своей гармоники, под цокот подков на дороге, с той светлой стороны, откуда ты так долго не возвращался!..»
Сбылось!
Трактор остановился. Рокот утих.
Галя встала и отошла от окна. Невольным движением она поправила волосы, затем так же невольно закрыла руками лицо.
Идет Сергей. Все еще молодой, как и тогда. Только теперь — в синем испачканном комбинезоне, с пшеничным чубом над голубыми веселыми глазами, с кепкой в руке. Вот-вот зашелестит под его сапогами росистая трава, захрустит песок у завалинки, протянется к окну родная рука, постучит тихонько в стекло — и кончится все, что было… «Иди, иди, я жду давно… Ох, как давно!»
Но что это?
Ну, а ты как думала?..
Трактор снова гудит. И гул этот теперь с каждой минутой дальше. Как это все просто, как понятно, что он повернул, и как страшно!.. Сядь и сиди у окна. Хочешь — кричи, а