девчата — хотя он был простой и веселый — невольно, не сговариваясь, уважительно говорили Ивану «вы». В то время своей гармоники у Черногребеня не было. Покуда сидел в тюрьме, матери пришлось круто, и сын написал ей, чтоб продала трехрядку на хлеб. Только позднее узнала Галя, что Сережа был уже знаком с Иваном. И не только знаком… Не раз ходил ночью в Кочаны, да без гармоники: по каким-то тайным делам… Но об этом не успел ей ничего рассказать.
Теперь, когда Юрочка поставил на колени Ивану свою гармонику, они по-свойски улыбнулись друг другу. Один с просьбой: «Не резанете ли, Иван Степанович, на радость да на легкий пляс трудящимся?», другой — с каким-то не по возрасту молодым задором: «Резану, браток, давно уже не приходилось!»
И Черногребень резанул. Не так, правда, как Сергей, но все-таки полечка «Галка» пошла «с ветерком».
Юрочка мотнул головой, отряхнулся, как выпущенный из горсти воробей, поправил поясок на вышитой рубахе и направился в угол, где сидели девчата. И хата, полная людей, насторожилась. «Меня возьмет, меня», — засветились глаза, забились сердца девчат. А он подошел к Гале. Просто и ловко, как все, что он делал, Сережа поклонился. И с такой улыбкой, что все в ней разом— и просьба и радость: «Наконец-то мы пойдем!»
И вот они вошли в круг, взялись за руки.
Мужчины приподнялись на лавках, женщины напирали из угла на стоявших в середине, молодежь точно замерла в ожидании чего-то, что не каждый день можно увидеть.
Выждав такт, Юрочка притопнул и завертелся. Его сапожки то чуть касались досок пола, то вдруг гулко и отчетливо — на поворотах влево и вправо — отбивали, точно выговаривали, чечетку. Возле его светловолосой головы так и мелькало румяное личико под красной косынкой. А все-таки можно было приметить, разглядеть и золотые колоски на красном фоне, и черные брови, и губы, не умевшие сдержать улыбки смущения и счастья… Все это видели, а Юрочка — лучше всех.
— Круг, круг давайте! — кричали парни, хотя никто из них пока и не думал сам идти в пляс.
А круг все сужался, не сдержать его было и десяткам плеч.
Дядька Роман Кругляк, старый уже, седой человек, взобрался с валенками на лавку и оттуда, подняв большой палец, вот-вот готов был выкрикнуть: «Эх!»
Как бы почуяв это общее восхищение, Юрочка звонко запел:
Черна галка,
Черна галка,
Ты моя,
Ты моя!..
На этом песню его прервали.
— Правильно, Юрочка! Правильно! — загудела, вздохнула с облегчением хата.
И только тогда, как бы считая, что все уже в полном порядке, молодежь пустилась в пляс.
Так началась их любовь.
Это было только вступление к большому счастью, которое должно было прийти, которое зародилось в ту ночь, когда он целовал ее у окна, а Галя закрывала лицо руками и просила: «Сережа, миленький, не надо…» Но разнять эти руки ему было совсем не трудно, а счастья, хмельного счастья, они никак не могли напиться вдосталь, хотя и простояли на снегу чуть не до рассвета.
Через неделю Юрочка ушел с дядьями в Костюки, домой.
Кто мог подумать, что прощание их — навеки!
А теперь вот стой да слушай, как за пшеницей, за выдерганным льном гудит его веселый, работящий трактор. Думай о первой своей любви, кричи, сходи с ума и кричи, чтобы вспомнил тебя и пришел. С ним когда-то и на снегу стоять тепло было, а теперь тебе, баба, холодно уже и от летней росы. Иди, иди, глупая, в хату… Пускай гудит его трактор, пускай по дает тебе спать до утра!
Галя тихо пошла.
Двери и в сенцах, и в кухне, и в горнице старые, скрипучие. Как ни остерегайся, все равно скребнут по сердцу. В хате темно. Стоит-то она окнами на юг и на восток, но оконца эти глядят из-под нависшей крыши, как хмурый человек: только под ноги. Галя идет в угол, к кровати, наугад, на ходу расстегивая платье. Раздевшись, она ощупывает край постели и осторожно ложится. Но Со-печка до сих пор не спит. Щека на подушке, рука под щекой, глаза глядят во тьму. Галя нащупывает рукой се теплые, хрупкие плечики и прижимает девочку к себе, вместе со всеми ее мыслями.
— Мамка, а где наш тата?
— Спи, доченька, он скоро приедет.
— «Приедет», «приедет»… Я маленькая была, ты все говорила «приедет» — и теперь говоришь. Мамка, а тата хороший?
— Хороший, хороший…
— А Ленька, дурень, говорит, что тата не в городе, что он в остроге сидит, что он… Как это, мамка?
— Что?
— Ну, как это?.. Ой, я забыла!..
Ты спи. Завтра вставать не захочешь.
— А Ленька говорит…
— Да замолчи ты! — крикнула Галя и сама удивилась неожиданной злости.
Девочка вздрогнула и затихла. Сейчас бы ей как раз и заплакать от обиды, но она минутку помолчала, потом теплая тонкая ручка ее потянулась к Галиной шее, обняла и, казалось, неудержимой силой снова притянула мать к себе.
— Я, мамка, буду спать. И ты спи. Ладно?
— Ладно. Ты только повернись к стене… Вот на этот бочок…
Нелегко Гале произнести сразу столько слов. Но вот малышка затихла. И хорошо. Так лучше и для нее и для матери.
«Рано ей еще видеть мои слезы, рано знать, что я думаю о том, кто стал, на горе наше, ее отцом и… моим мужем… Давай, доченька, уснем лучше…»
Над низким потолком, над крышей — высоко над хатой стоит в небе тихая полная луна. За пшеницей, за душистым льном остановился где-то в поле трактор. Спи, молодица, не успеешь отдохнуть, пока луна погаснет. Спи, спеши уснуть, пока тракторист и прицепщик перекуривают…
Но она, конечно, не уснула. Да и не старалась, видно. И трактор снова гудит, гудит, снова катится над полями, как волна на большом озере, его бодрый гул.
— Мамка, а я уже вспомнила: наш тата — спе-ку-лянт… А что это, мамка? Ты спишь?
Галя молчит.
«Не в том только беда, что он, твой отец, спекулянт. Но я покуда помолчу. А ты лучше спи, не забивай голову такими мыслями. Пускай уж мать — ей поделом, она заслужила, — пускай лучше мать подумает…»
Сергей не явился больше в Гаросицу — ни шить кожухи, ни целовать свою Галю, ни тайком от нее ходить в Кочаны. Его, комсомольца, паны посадили за решетку. Не одного, конечно, — взяли с ним вместе и других, из Гаросицы и из Кочанов. Опять пошел