Читать интересную книгу Все хорошо, пока хорошо (сборник) - Хьелль Аскильдсен

Я пришел домой на закате. Отпер дверь. Тишина. Заглянул в гостиную. Там сидел Даниэль. Надо же, вернулся, сказал он. Я не ответил. Где был? сказал он. Гулял, сказал я. И сел. Просто гулял? - сказал он. Я не ответил. Он ничего не говорил. Смотрел в окно. Элизабет нет дома? - сказал я. Она легла, сказал он. По-прежнему глядя в окно, добавил: наверно, правда лучше, чтоб ты уехал. Я сказал, что тоже об этом думал. Мне-то все равно, сказал он. Все равно? - сказал я. Он смерил меня взглядом, но смолчал. Я встал и подошел к столику рядом с дверью на веранду - забрать "Эша, или Анархию". Проблема в Элизабет, она сейчас немного не в себе, сказал он. Да? - сказал я. Да, но не будем об этом, сказал он. Я направился к двери со словами: лады, я уеду завтра. Он окликнул меня, когда я закрывал дверь, но я притворился, что не услышал. Поднялся к себе. Смеркалось, но свет зажигать не хотелось. Я сел подле окна. Стрекотал кузнечик, а так все было тихо. Я не чувствовал усталости, только холод внутри. Много погодя я услыхал шаги, хлопнула дверь. И снова тишина.

Я разделся в темноте, потому что во мне жил образ Элизабет и я боялся, что он испортится на свету. Видимо, я унес этот образ в сон, потому что посреди ночи меня разбудило видение женщины, разложенной на брюхе огромного зверя и привязанной так.

Утром шел нудный, вялый дождь. Я слышал шум на первом этаже и решил не вставать, я хотел выждать, чтобы Даниэль и Элизабет ушли на работу. Пока я лежал и ждал, меня сморил сон.

Я проснулся около девяти и через двадцать минут спустился в гостиную. Дождь кончился, я хотел выйти в сад, но ключа от двери на веранду не нашлось. Я пошел на кухню. Мне был оставлен завтрак, рядом с тарелкой белела записка. В ней было написано: "Мне жаль, что ты уезжаешь так срочно. Элизабет тоже сожалеет. Надеюсь, все обойдется. Пожалуйста, положи ключ под подушку на какой-нибудь стул на веранде. Даниэль".

Я прочел ее два раза. Насилу понял.

Я положил записку точно на то место, где она лежала, поднялся на второй этаж и зашел в их супружескую спальню. Прежде я сюда не заглядывал. Кровать была застелена. Я не искал ничего определенного. На стульях не висело никакой одежды, на прикроватных столиках ничего не валялось, не поймешь даже, где кто спит. Я распахнул дверцу секции с платьями и костюмами. Я не искал ничего определенного. Выйдя из спальни, пошел к себе. Стал паковать чемодан. Много времени это не заняло. Потом снес чемодан вниз. До поезда оставалось два часа. Я обосновался в гостиной. Как только я прочел его записку, меня засвербила одна затея да так и не отпускала упрямо. Я выдрал лист из блокнота и написал: "Мне жаль Элизабет. Надеюсь, что все обойдется. Ключи в почтовом ящике. Франк".

ЛИЦО МОЕЙ СЕСТРЫ

Однажды ноябрьским вечером, поднимаясь к себе на третий этаж, я углядел темный абрис на дверях моей квартиры. Сразу сообразив, что это тень человека, затаившегося между дверью и лампочкой у входа на чердак, остановился. В последнее время в районе пошаливали, произошло несколько краж и даже одно-два разбойных нападения, все от безработицы; у меня были основания предположить, что человек, неподвижно стоящий на чердачной лестнице, хочет остаться незамеченным. Поэтому я развернулся и пошел вниз, по опыту зная, что лучше не замечать того, кто не хочет быть увиденным. Пройдя несколько ступенек, услышал за спиной шаги; я струхнул - но тут меня окликнули по имени. Это был Оскар, муж моей старшей сестры, и, хотя я не особенно жалую его, в ту секунду у меня вырвался вздох самого что ни на есть облегчения.

Я подошел к Оскару и, поскольку было очевидно, что не пригласить его в дом не удастся, пожал ему руку. Мы повесили пальто на вешалке в небольшой прихожей, и я первым зашел в гостиную и зажег оба торшера. Оскар огляделся по сторонам. И сказал, что не бывал у меня здесь. Действительно, не бывал, сказал я. Сколько уже лет ты тут живешь? - спросил он. Я ответил, что шесть. Наверно, сказал он. Наверняка, ответил я. Он снял очки и потер глаз. Я предложил ему сесть, но он стоял, полировал стекла очков с помощью огромного носового платка и близоруко щурился. Наконец водрузил очки на нос. Так у тебя есть телефон, сказал он. Есть. Но в телефонном каталоге тебя нет. Нет, сказал я. И сел. Он посмотрел на меня. Я спросил, не выпьет ли он кофе. Нет, тем более ему скоро уходить. Он уселся прямо напротив меня. И сказал, что его прислала моя сестра: она хотела бы, чтобы я навестил ее, - сама она застряла дома с растяжением связок, а ей надо со мной поговорить, о чем, она не сказала, кажется, это связано с детством, а когда он предложил ей написать мне записку, с сестрой сделалась истерика, она схватила бутылку клея и вылила ее на ковер. Клея? Ну да, клея, она сидела и подклеивала оторвавшиеся фотографии в вашем детском альбоме. Он опять снял очки, потер глаз, а потом снова взялся надраивать стекла. Я ей позвоню, сказал я. Спасибо, сказал он, во всяком случае, она убедится, что я у тебя был. Кстати, если б я дал ему номер моего телефона, она сама могла бы звонить при надобности, тогда ему не пришлось бы всякий раз тащиться ко мне через полгорода. Я не хотел давать ему свой телефон, но, чтобы не обижать его, ответил, что номера не помню. Он воззрился на меня сквозь толстенные стекла очков, это было немного неприятно; как правило, я вру, только обороняясь, и тогда это, наверно, можно заметить; во всяком случае, он учуял ложь, я это почувствовал и взялся объяснять дальше, что никогда сам себе не звоню. Понятно-понятно, ответил он гаденько, а я не выношу, когда меня так ставят на место, поэтому я ушел в коридор и достал сигареты из кармана пальто. К сожалению, могу угостить только кофе, сказал я. Он промолчал. Я сел и закурил. Счастливый ты, сказал он. Я? Живешь себе, как хочешь, сказал он. Я хмыкнул, хотя был согласен с ним. Я иной раз не знаю, куда деваться, сказал он. Я не ответил. Ну, мне пора, сказал он, вставая. Мне стало его жаль, и я спросил: у вас не все ладится? Нет, сказал он. И пошел к двери. Я следом. Подал ему пальто. Он сказал: если ты позвонишь, она наверняка обрадуется. Она считает, что, кроме тебя, до нее никому нет дела.

Видимо, телефон стоял у нее под рукой, трубку она сняла сразу. Я назвался. Ой, Отто, сказала она, вот так радость! Голос звучал искренне, без малейшей напряженности, и мы поговорили спокойно и миролюбиво. В заключение она попросила меня навестить ее, ладно, согласился я. Тогда она сказала: ты же не забыл ничего про нас? Про вас? - сказал я. Нет, сказала она, про нас, про нас с тобой. А, сказал я, не забыл. Так завтра придешь? сказала она. Я задумался, потом сказал: хорошо. К часу? Да, я приду к часу, пообещал я.

Положив трубку, я готов был прыгать до потолка - так всегда со мной бывает, когда удается разделаться с трудным и неприятным делом, и в награду я угостил себя четвертью стакана виски, чего я обычно в такое время дня не делаю. Я только что не дрожал от возбуждения, теперь подогреваемого и виски, и я налил себе еще четверть стаканчика. А ближе к половине восьмого я захлопнул за собой входную дверь и отправился в "Корифея", пивную, не дотягивающую до своего названия, где я тем не менее изредка пропускаю кружку-другую.

В пивной торчал Карл Хоманн, мужчина моего примерно возраста, тоже живущий поблизости, с которым я вынужден знаться единственно по той причине, что как-то он спас мне жизнь. К счастью, он был не один, поэтому я решил, что могу позволить себе игнорировать его приглашение присаживаться и найти отдельный столик. Я забрался в глубь зала. Ну ты даешь - так запросто прошел себе мимо Хоманна! - снова и снова переживал я свой отважный поступок и так раззадорился, что заметил Марион - женщину, с которой когда-то состоял в не лишенных болезненности отношениях, - только уже опустившись за стол. Она сидела в трех столиках от меня. Она углубилась в газету и, возможно, не успела приметить меня. Поскольку и я мог бы не обратить на нее внимания, то я как ни в чем не бывало заказал себе пива и стал ждать развития событий. Но ситуация нервировала меня, и я решил обменяться с Марион взглядами. Когда она вскоре подняла глаза от газеты и взглянула на меня в упор, я понял, что она давно обнаружила меня. Я улыбнулся ей и поднял стакан. Она подняла свой, потом сложила газету и подошла к моему столику. Я встал. Отто, сказала она, и чмокнула меня. Потом спросила, можно ли ей присоседиться. Конечно, сказал я, но ненадолго, меня ждет в гости сестра. Марион принесла свой стакан. Она казалась веселой. И сказала, что рада видеть меня, а я сказал, что рад видеть ее. Она сказала, что часто думает обо мне. Я так не сказал, хотя тоже часто думал о ней, неизменно со смешанным чувством, вызванным в том числе ее сексуальной несдержанностью, которой я не считал возможным полностью соответствовать и которая как-то раз - в последний раз - побудила ее выкрикнуть, что занятия любовью - это не воскресная месса. Так что я схитрил и спросил в ответ, как ее дела, и мы чинно беседовали, пока я не допил свою кружку и не извинился, что мне пора. Я тоже пойду, сказала она. А потом, когда мы собирались, спросила: если б ты не опаздывал и я позвала б тебя к себе - ты бы пошел? Это было бы искушением, сказал я. Позвони как-нибудь, сказала она. Ладно, сказал я.