Читать интересную книгу Писатель и балерина - Олег Рой

Эйфелеву башню в нынешний, балетный роман никак, разумеется, не вставишь, слишком сложно, натянуто выйдет…

Зато неподалеку от Николаевского театра, буквально в двух кварталах, есть… да, точно так. Отличная мысль.

Никто – ни поклонники, ни журналисты (впрочем, у этих вообще мозги одноклеточные) – не догадывался о главном: Марк всегда писал с натуры. Придумывать он не умел.

Ну то есть он мог, разумеется, придумать любой сюжет: Петя идет туда, Маша сюда, а тут в это время прячется Коля, которого подзуживает Оля. Но все это была не более чем шахматная доска. Картонные марионетки с плоскими неживыми лицами посреди плоских, абсолютно мертвых декораций.

Чтобы написать, как лорд Карпентер высокомерно шагает по лондонской улице, нужно было видеть эту самую улицу. И Марк часами бродил по Лондону или Питеру – там, где еще сохранились старые постройки, – по уши закапывался в старые фотографии, бережно запоминая и выпирающие булыжники, и позеленевшие фонарные столбы, и обнюхивающих водостоки клочкастых собак… Бывая в гостях, в музеях, на приемах, он жадно впитывал «настоящие» детали – для будущих текстов. Именно потому его романы и были, по словам критиков и литературоведов, насыщены подлинным дыханием настоящей жизни.

Еще бы не подлинным!

Чтобы написать, как Симеон Платонович (кем бы он ни был), шамкая губами, тяжело взошел в покойный удобный экипаж, и пухлые кожаные подушки подались под его грузным телом, – Марк и в музеях экипажи разглядывал, и выпрашивал у владельцев разрешения «попробовать», и трогал, и нюхал… И Симеон Платонович – это непременно был кто-то из знакомых или просто случайных встречных, в жизни он мог именоваться хоть Владимиром Петровичем, хоть мистером Джонсоном – но все повадки, ухватки, жесты, интонации были именно из жизни. Очень редко – из фильмов или спектаклей. Кино, по впечатлениям Марка, состояло в основном как раз из картонных марионеток, живые на экране встречались… да почти не встречались. Разве что в документалках. Театральная же сцена была слишком далека для вдумчивого разглядывания. Да и гениальные актеры в театре попадались ничуть не чаще, чем в кино.

Тяжелее всего было с убийствами. Тут без кино было не обойтись. Помогали, впрочем, фототаблицы из уголовных дел, где каждая деталь, каждый элемент дышали отвратительной натуральностью.

И еще – сны. Те самые сны, после которых Марк просыпался, не совсем понимая, кто он и что вокруг, и бесконечно вглядывался в зеркальные глубины – чтобы вернуться в «здешний» мир.

Именно поэтому Марк предпочитал убийства, похожие на несчастный случай. Да, как в третьем «Вяземском», где «несчастных случаев» было целых три, не считая центрального – падения с Эйфелевой башни. Которое должно повториться в «Балансе». И для этого нет никакой необходимости отправлять мерзкого Директора в Париж. Вовсе не обязательно ему падать именно с Эйфелевой башни.

Главное-то – принцип. Не нужно никакой Эйфелевой башни. Николаевский театр уже послужил отличным «макетом» для театра, в котором происходит действие «Баланса». А в паре кварталов от Николаевского театра строился очередной, как бишь его, комплекс. На верхних этажах предполагались офисы, на нижних – торговые и развлекательные учреждения. Ну там кинозал, бутики, рестораны и всякое такое. Не важно. Важно, что комплекс предполагался большой, с собственной подземной автостоянкой. Ну и котлован вырыли поистине великанский. Яму уже начали заполнять перегородками, опорными колоннами и прочей начинкой. Марк проходил там несколько раз. Вечером, в свете редких прожекторов (видимо, для охраны установленных), торчащие там и сям конструкции напоминали клыки гигантского чудовища.

Стройплощадка, разумеется, была огорожена – но где вы в России видели забор, сквозь который нельзя проникнуть? Тут доска на одном гвозде болтается, тут угловой столб покосился и сетка отогнута эдак зазывно. Дыры есть всегда, это такой основополагающий закон российской жизни. А может, не только российской. Марк сам видел в строительной ограде как минимум два «потайных» лаза. Ну и, разумеется, вокруг самого котлована никакой ограды не было вовсе – это же стройплощадка, там техника ездит, рабочие что-то делают, какая может быть ограда.

Идеальное место для идеального «несчастного случая».

* * *

На самом деле ей, конечно, наплевать было на его благосостояние и на прочие с богатством связанные вкусности.

Хотелось, чтобы он сидел подле нее и говорил, какая она потрясающая, и глаза бы его горели восхищением и восторгом. Он обязан ей по гроб жизни! За все перенесенные – но не забытые! – унижения, за бесконечное одиночество, за душное ощущение собственной ненужности. Когда он был подле – все это пропадало, таяло, растворялось, улетучивалось… и она готова была, пожалуй, его простить. За всю его подлую мужскую сущность – потому что любая мужская сущность есть мерзость, пакость и подлость! Простить – ровно на то время, пока он рядом…

Какие, к черту, деньги – это все вторично. Тем более какой там, к черту, секс, который все и везде пропихивают как чуть не главный двигатель человеческих поступков? Тьфу, и растереть! Оставьте этот примитив дядюшке Фрейду. В живой человеческой душе все куда сложнее. Сексуальные мотивы – удел низкоорганизованных особей. Но – горящие восторгом глаза, но – восхищенные слова, но – чувство избранности, неповторимости, единственности…

Да.

Да…

Ну а то, что он при этом покупал бы ей всякие разные штуки – бриллианты, рекламные кампании, не провести же, в самом-то деле, всю жизнь на вторых ролях, – все это не более чем приятный бонус. И ярко освещенная сцена, где какой-нибудь красавец в безукоризненном фраке раздает какие-нибудь золотые фигурки – а вокруг фотовспышки и аплодисменты! – все это тоже вторично. Хотя и необходимо: несравненность должна получать публичное признание. Но главное – чтобы сам он глядел восхищенно. И неотрывно. Вечное обожание и восхищение – не такая уж высокая плата за годы унижений.

А если он не может – не хочет! – по-хорошему… Заплатить все равно придется. Она столько про него знает, что десятой доли будет достаточно – главное, нужную информацию слить в нужном направлении, – чтобы закопать его глубоко и надолго. Навсегда. И, быть может, даже намекнуть – за что он платит. И – кому этим обязан. Чтобы вечные муки терзали его еще сильнее, еще невыносимее…

Она длинно, глубоко втянула через сжатые зубы сухой, почему-то горьковатый воздух – и нажала call. Вызвать выбранного абонента. Да. Вот так.

* * *

– Женьку убили. Похороны послезавтра. – Голос Татьяны в трубке звучал сухо и как будто равнодушно.

– К-как – убили?!! – опешил Марк. До него даже не сразу дошло – кто такой Женька. Господи, Лентяйкин! Летяйкин… Корш… Как же это…

– Ну как, как… формально вроде бы несчастный случай, – все тем же механическим голосом пояснила она. – Но, помнишь, как у тебя в третьем Вяземском было? Антрепренер с Эйфелевой башни свалился. И все думают, что это несчастный случай, а на самом деле он шантажировал одного из великих князей, так что Вяземскому пришлось его немного… того… окоротить. Не собственноручно, разумеется, ты этого не любишь, но… Вот и Женька – свалился. Не с Эйфелевой башни, конечно. – В трубке послышался сухой, точно сдавленный смешок. – В котлован на стройке рядом с Николаевским. Короче, Вайнштейн, мое дело – сообщить. Если ты еще не в курсе. Прощание в театре, разумеется. Поминки – после кладбища – там же. Короче, сам смотри.

Татьяна еще раз повторила, где, что и во сколько, и отключилась, даже не попрощавшись.

Некоторое время Марк тупо пялился на умолкшую – как умершую – трубку.

Почему Татьяна сказала «убили»? Почему? Татьяна всегда была умницей и никогда ничего не говорила просто так. Зачем она вспомнила про третьего Вяземского и Эйфелеву башню? Разве падение с высоты – такой уж редкостно уникальный способ смерти, чтоб непременно искать ему какие-то параллели? Что навело Татьяну на эту мысль?

Ведь она не знает, не может знать об игре, которую он затеял сам с собой, задумав срифмовать «балетный» роман с предыдущими своими книгами. Сперва, когда Марк только-только задумывал Роман – главный роман своей жизни, – все это казалось таким логичным, таким правильным, таким… живым и настоящим! Только так и можно было писать «Баланс» – отражая в нем всю свою жизнь!

Кто же знал!

Татьяна?!

Но Марк ведь ничего, ничегошеньки ей не говорил!

И все-таки она сказала – «убили».

Все. Стоп. Надо работать. Если он будет предаваться паническим мыслям, он еще до Женькиных похорон с ума сойдет. Не так, как сейчас, – кажется, у меня едет крыша, – а окончательно. В медицинском смысле.