Мы не плакали, когда увозили тело.
Энола сидела на диване, скрестив ноги в виде буквы «V», и смотрела через окно на воды пролива. С тех пор сестра оставалась единственным человеком, который знал, как мы жили после его смерти, как готовили стейк по папиному рецепту, вспоминали, как отец отвешивал нам подзатыльники… Только она знала, насколько глубоко наше одиночество.
– Я тебя ненавижу, – сказала мне тогда сестра.
– Знаю.
– Я ненавидела его.
Мы оба уставились на стену, на которой обозначились контуры будущей трещины.
– Я тоже его ненавидел, – сказал я.
– Что происходит? – спросила она.
– Я позабочусь о тебе, – пообещал я.
Дойл и я смотрели в окно, а Энолы и след простыл. Приятель моей сестры покусывал большой палец. Я только сейчас заметил, что его ногти, как и мои, были обгрызены дальше некуда.
– Далеко она не сбежит, – сказал я. – В Напаусете нечего делать в эту пору.
Мне следовало бы ему растолковать, что любые отношения с моей сестрой неизбежно включают в себя вот такие внезапные срывы. Из-за татуировок мне трудно было смотреть на него, не вспоминая о часах добровольной боли.
– Кстати, сколько тебе лет?
– Двадцать четыре.
Мне казалось, что мы ровесники. Я бы дал Дойлу лет тридцать или, возможно, чуть больше.
– Должен спросить, что у тебя с моей сестрой?
Я специально не употребил слово «намерения», тогда это прозвучало бы очень по-отцовски.
– Я согласен на все, чего захочет она. – Вполне честный ответ на такой обтекаемый вопрос. – А чего ты так долго оставался под водой?
– Семейный бизнес. Меня научила мама. Она тоже когда-то работала в цирках и на ярмарках.
– Разве она не утонула?
– Утонула, но то совсем другое.
Дойл покачал головой, и осьминожьи щупальца задвигались у него на шее.
– Мужик! Ну, не знаю… У меня в семье все слесари-водопроводчики.
Он рассмеялся и хрустнул позвонками шеи. Как ни странно, но я начал симпатизировать этому парню.
За окном раздался скрип. Кто-то присел на почти сгнивший столик для пикников. Мы оба посмотрели в ту сторону. Ссутулившись, Энола сидела, скрестив ноги, на столе, сбитом нашим отцом. Она никогда не садилась на скамейку. Энола от нас отвернулась.
– Я за нее переживаю, – тихо произнес Дойл. – Из-за карт она ведет себя несколько странно.
– Я с ней поговорю.
– Хорошо, мужик.
Цемент ступенек крыльца заднего выхода растрескался, поэтому сестра заблаговременно узнала о моем приближении и смахнула со стола лежавшие там карты. Картон пожелтел, рисунки выгорели, уголки истрепались… Карты явно были очень старыми. Я заметил полустертую руку скелета прежде, чем Энола успела собрать все карты и сунуть их в карман толстовки. Развернувшись, она посмотрела на меня. Я присел на одну из лавок. Старые доски просели под моим весом.
– Это марсельская колода? Я видел такие рисунки в «Принципах прорицания». Также я видел колоду Уэйта, созданную в начале ХХ века. Красивые рисунки. На твоих картах не такие.
– Я не хочу об этом говорить, – заявила сестра.
– Я так и понял.
Энола вытянула ноги и оперлась локтями на стол.
– Зачем папа вообще это здесь соорудил? Не помню, чтобы мы хоть раз ели на свежем воздухе.
– Пару раз все же было.
– Но не после маминой смерти.
– Да, – согласился я. Все остановилось, когда мама умерла. – Дойл мне нравится.
Сестра соскребла немного лишайника, росшего на столе.
– Он меня любит. Я знаю, как это иногда трудно.
– Ты не такая ужасная, как тебе кажется, а Дойл, как по мне, чересчур странный даже для тебя.
– Знаю, – улыбнулась она. – Это одна из причин, почему я с ним.
– Где вы путешествуете?
Я хотел разговорить сестру. Прошло слишком много времени с тех пор, как я в последний раз с ней вот так общался. Мне хотелось слушать ее и слушать. Чего я никогда не любил в моей работе в библиотеке, так это тишину. Зимой там иногда целыми днями вообще ничего не происходило, лишь шипели радиаторы, жужжали компьютеры да шелестели переворачиваемые страницы.
Почему я не разговаривал с Алисой по душам на работе? Ума не приложу.
– Прошлой зимой шоу Роуза оказалось в самом сердце Джорджии. Карты в тех местах не в особом почете. Слишком религиозные люди там живут, – закатив глаза, сообщила мне Энола. – А вот дома там красивые. Тебе бы они обязательно понравились. Я ездила на экскурсию по местам, где, как говорят, появляются приведения, видела старинные кирпичные дома, которые стоят на берегу реки, впадающей в океан. У них там устрицы прямо по берегу валяются. Издали они напоминают кружевные оборочки на трусиках. Ничего красивее этого в жизни не видела.
Энола медленно потянулась всем телом.
Старые рукописи не многим отличаются от кружев. И те и другие требуют деликатного обращения. Я подумал о работе, которую могу получить в Саванне. Сегодня утром Лиза прислала мне по электронной почте сообщение о том, что архив Сандерса-Бичера связался с ней и попросил дать мне рекомендации. Она отчитала меня за то, что я так долго мешкаю с ответом, но все же подтвердила мою профпригодность. На ее месте я бы поступил точно так же. Лиза и я всегда отлично понимали друг друга. Я посмотрел на родную сестру, которую никогда не понимал.
– А как твое шоу?
– В целом скукотища. Бродячее карнавальное шоу – это совсем не то, чем его считают люди со стороны. Качели, игровые автоматы и выступления фриков.
– Дойл подпадает под последнюю категорию?
– Да. Там есть лабиринт с одноглазым ягненком-циклопом и прочими уродствами. Из чучел детенышей обезьяны получились вполне убедительно выглядящие сиамские близнецы. Вообще, жить этим – все равно что ходить вокруг большой кучи, наложенной псом. Недоглядишь – и обязательно вляпаешься. Я имею в виду… Как можно законно приобрести трупы обезьян? – Она посмотрела на окно кухни, возможно, выискивая глазами Дойла, и продолжила: – У нас есть шпагоглотатель Лео. Помимо шпаг он глотает еще огонь. С ним все более-менее в порядке. Он самый нормальный из всех нас. Мужик разменял уже четвертый десяток. У него есть жена и дети. А один тип прокалывает себе тело. Полный засранец, но анатомию хорошо знает.
Энола выковыривала из-под ногтя глубоко забившуюся грязь.
– Он вешает себе на соски «пушечные ядра», прокалывает руку иголками и вытворяет тому подобное. На ночных шоу, если заплатить больше, можно увидеть, как он поднимает тяжести своим хозяйством. Толстяк Джордж работает с наличкой. Дойл выступает в основном в ночное время.
В этом был смысл.
– Лампочки эффектнее смотрятся в полной темноте, я прав?
– Да. Днем тоже неплохо получается, но ночью – совсем другое дело. Понимаешь, почему он сделал себе татуировки? В темноте он не похож на человека. Ты видишь лампы, но свет как бы исходит от него. Кажется, что его тело состоит из воды и звезд. Ты воображаешь, что сможешь стать частью его кожи, двигаться вместе с ним, и тогда ты так же будешь светиться. Иногда мне кажется, что его татуировки впитывают в себя свет. Если бы Дойл не хотел, чтобы его увидели, никто бы его не увидел. Просто он хочет, чтобы я – такая девушка, как я, – его заметила.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});