горной команде…»
Кузьмы Смыкова приговор не касался.
Священник обратился к Насте:
— По законам святейшего синода за тобой остается право выбора — быть в прежнем браке или нет. Хочешь ли вернуться к своему мужу?..
Настя решительно ответила:
— Нет, не хочу.
Так и осталась при Барнаульском заводе у отца Ферапонта в домашнем услужении.
* * *
В конце лета глубокой ночью от ворот Барнаульской гауптвахты отъехала крытая пароконная повозка, протарахтела по деревянному настилу плотинного моста. Позади остался крутой лысый подъем, отсюда начинался Змеиногорский тракт.
Жидок и робок лунный свет. Но и при нем хорошо заметны сгорбленные фигуры возницы и двух солдат. Один на облучке, другой — на запятках повозки.
До деревни Ересной тракт с обеих сторон стеснен густым сосновым лесом. За деревней, по левую сторону — пашенные косогоры вперемежку с нарядными березовыми колками. Под монотонный топот конских копыт и стук колес солдаты дремали. Их головы кланялись, как тяжелые топоры-колуны, кажется, вот-вот сорвутся с плеч и покатятся рядом с колесами.
У деревни Бельмесевой, едва переехали жидкую гать через ручей в узком и длинном овраге, выпрягли лошадей. Место укромное, тихое — самое подходящее для ночлега.
Еще не занимался рассвет. Солдаты воспряли ото сна и себе не поверили. Кто-то накрепко скручивал им руки и ноги тонкими, въедливыми веревками. Как отчаянно ни брыкались, а силе уступили. И кричать нельзя: рты плотно забиты тряпьем.
В злом исступлении солдаты бочонками катались по густой траве. Только и слышали — глухой перестук копыт неоседланных лошадей, звон цепного железа. Потом все потонуло, заглохло в клейкой тишине. Догадались солдаты: нет в повозке узника…
В нескольких верстах от деревни Бельмесевой — отлогая конная дорога к самому обскому берегу. Здесь на привязи покачивалась двухвесельная вместительная лодка. В нее прыгнул человек. То был Соленый.
В освобожденных от цепей руках и ногах упругая, застоявшаяся сила так и подмывала широким взмахом весел кинуть от себя полреки.
Вплотную к Соленому подошел Федор, заговорил:
— Вот тебе паспорт. Значишься ты вольным посельщиком в здешних краях, государственным крестьянином Тарской округи Климентием Проскуриным. Как устроишься на поселенье — дай знать.
Краешком луны осветило берег, Соленый, кроме Федора, увидел еще трех человек.
— То мои помощники, мастеровые Барнаульского завода. Довезут тебя до Белоярской слободы, — пояснил Федор и взволнованно добавил: — Ну, прощай, Иван! Свидимся ли? Мне пора догонять рудовозов. Как бы не подумали, что отбился от обоза.
Гиканьем и щелчками бича Федор прогнал прочь трех коней, вскочил на четвертого. Соленый всего и успел сказать на прощанье сдавленным от волнения голосом:
— Спасибо тебе…
При самом выезде на Змеиногорский тракт Федору повстречались двое — крестьяне деревни Бельмесевой, и он бросил на ходу:
— За коней спасибо! Ищите там, у березового колка.
* * *
У рудных сараев на похверке — сотни крестьянских подвод. Здесь оживление. Скрипят санные полозья, фыркают лошади, бойко разговаривают люди. Подводы стоят под погрузкой. Будь добрая воля, крестьяне сегодня ни за что не стали бы робить. Какой ни есть, а праздник — день святого Алексея.
Согревает приветливое мартовское солнце. С сараев срывается бойкая капель. От ее ударов в не успевшем захряснуть снегу слышится глухой шорох. От вешнего потепления у крестьян заветные думки на язык просятся. Только и разговоров, что о земле.
Против властного зова земли и горное начальство бессильно. После последнего зимнего рейса с рудой на Барнаульский завод начальство распускало крестьян по домам на посевную, чтобы не возить за тридевять земель хлеб, а своим кормить постоянных работных. Выгода от того немалая.
Горное начальство само установило закупочные, или «плакатные», цены на крестьянский хлеб. Себя не обижало: цены эти чуть не вдвое ниже тех, что держались при вольном закупе. Невыгоден крестьянам такой торг, только ничего против него не скажешь. Хочешь или нет, а отдавай за полцены хлеб, сколько на душу положат. Остаток тоже не продашь — самому до новины не дотянуть.
Пришла очередь грузить руду преклонному старцу. Из-под нависших снежных бровей глаза светятся по-весеннему молодо. Федор несказанно обрадовался — узнал деда Силантия. С самого знакомства не видел ни разу.
— Как жив-здоров, дедка? Не бросаешь рудовозить?
От ласкового слова дед распрямился, охотно и весело ответил:
— В последний разок еду. Внуку вожжи передам. Годами он дозрел до горной работы. — Дед блаженно сощурил глаза от солнца, потянулся, будто в рост шел. — Только и дел у меня станет, что землицу-матушку сошкой ковырять, травку скотинушке на корм валить.
Потом дед указал на обрез крыши сарая, на грязные лужицы.
— А ить добрый святой Алексей! Не зря божьим человеком кличут. Такая примета от дедов повелась, самая вернейшая: коли Алексей с водой, Никола — с травой. От надо ж так! От праздника Алексея до вешнего Николы и двух месяцев не минет, а матушка-кормилица человеку дар успевает народить.
На прощанье дед горячо, скороговоркой зашептал на ухо Федору:
— О земле-то я ить так. Самому пора в землю идти. По душе ты мне, молодец. Завтра раньем, по заморозку, в путь-дорогу выезжаем, а сегодня у племянника моего Алексея Белогорцева тезоименитство. Не погнушайся, уважь старика — зайди.
Феклуша прихварывала, жаловалась на колоти в груди после недавней поездки на Барнаульский завод к двоюродной тетке. Сказала мужу, когда вернулся домой:
— Сходил бы, Федя, к Алексею — сорок ныне ему минуло.
Мазанковая изба Белогорцевых стояла у Караульской сопки, на отшибе. Сюда редко заглядывали рудничное начальство и крепостные стражи.
Людей в избе — как семян в перезревшем огурце — набились от товарищества бергайеры, свободные от работы. От малого достатку принесли, что имели.
Не успел Федор переступить порог, как дед Силантий хмельным языком зашепелявил:
— Пришел, соколик, я и не знал, что кумом Алексею приходишься… Садись рядком со стариком.
Гости пили пиво домашней варки, заедали отварной дикой козлятиной с моченой колбой, тертой редькой в смеси с хреном. С каждой выпитой чаркой откровеннее звучали разговоры. Такой праздник — великая радость у работных. Нет тебе ни доглядчиков, ни фискалов, говори, что думаешь без опаски, под плетку не угодишь.
— Тяжелая горная работа, да мы сильнее — спихнем ее с плеча!
— Клады в Змеевой горе, да не для нас. Наша утеха, когда ногам отдышка наступит.
— Только и праздник, что спина от лозья да плети отдыхает.
И вдруг где-то в углу родилась песня. Она запрещалась начальством — слишком много дерзкого и непокорного слышалось в ней. Сейчас же никто с тем не считался. У