до самой смерти, — заключил Беэр.
* * *
Блекли яркие летние краски. На перестоявших, некошеных травах — первые признаки увядания лета: густо-красная мелкая сыпь, вроде ржавчины. В зелени кустарниковой листвы с каждым днем отчетливее проступали медно-красные, золотисто-желтые пятна. Над горными хребтами, на вершинах елей и пихт — нежная воздушная синь. В долинах и на увалах она густела, становилась почти черной.
Не первую страду провожали Смыковы без Насти. Кузьма не знал покоя от тревожных предположений о судьбе жены. Все свободное от горной работы время рыскал окрест Колывани верст за сорок, придирчиво выспрашивал про Настю — не проходила ли куда мимо, не говорила ли чего. Встречные люди неизменно отвечали: «Нет, не видывали такой молодухи, слухом не пользовались о ней…»
И в душу Кузьмы запало страшное подозрение: не наложила ли на себя руки с обиды душевной?.. От этого Кузьма срывался с места, в бесконечных надеждах кружил по горным трущобам, лесной глухомани. И казалось Кузьме, что Настя где-то здесь, за камнями или кустами хоронится и не смеет подать голоса. Кузьма долго и надсадно кричал. Гулким, насмешливым эхом отвечали на зов человека горы и лес.
Кузьма возвращался домой угрюмым. В разговорах с отцом не скрывал своего раздражения, злого блеска в глазах:
Сегодня еще и половины нивы не убрали, а Кузьма бросил работу. Сидит, в голове одни и те же мысли — о Насте. Решился и твердо заявил отцу:
— Управляйся один. Еще раз проеду по деревням и выселкам.
Савелий отбросил недовязанный сноп. На волосатом лице ничего не прочтешь, лишь в голосе тонюсенький, еле уловимый смешок.
— Рехнулся, что ли? Нешто способно мышь в скирде искать! Выбрось блажь из головы и робь как полагается. Ить нас, грешных, добрый денек кормит годок, так-то.
Кузьма недовольно заворчал:
— Тебе-то что? Настя для тебя никто. А мне — венчанная жена. Повинен перед ней немало и желание имею сказать ей о том. Чай, не старец я, чтобы жизнь без жены коротать.
Савелий совсем выпрямился от работы, похолодели глаза, в голосе строгая неотразимая властность.
— Ишь, о чем запела птаха божья! А где раньше был, супостат! Такую бабу мимо себя пустил, а теперь ершиные слюни распустил во сто концов. Отца винить в том надумал. Шкуру спущу по клочку за такие слова!
В руках Савелия заиграли сложенные вдвое жгучие волосяные вожжи. От удара вожжами до самых костей прожигает тело. Знал о том Кузьма, но не пошел впопятную. Медленно пошагал навстречу отцу.
Савелий не выдержал неподвижного, ошалелого взгляда сына, бросил вожжи и проковылял к шалашу. Сдал и Кузьма, вслед отцу срывающимся, почти плачущим голосом прокричал:
— Не сейчас, так после страды, а все равно поеду!
Кузьме не пришлось ехать на новые поиски. Из Барнаульского завода пришел ответ на сыскную память.[8] Сообщалось, что Настя находилась в «домашнем услужении» у протоиерея барнаульской церкви Петра и Павла. А управляющий Колывано-Воскресенским заводом Улих получил предписание об отправке под надежным караулом. Савелия и Кузьмы Смыковых на Барнаульский завод. Недоумевали отец с сыном, за что в ослушники попали. В дороге думали, какая-нибудь напраслина, ошибка на их долю выпала. Лишь после в мозгу Савелия закопошила смутная и тревожная догадка: «Нешто Настя затеяла, а может, натворила что…»
Конвойные солдаты со всей строгостью глядели за каждым шагом Смыковых. Пойдет кто из них в сторону по нужде, а конвойный тут как тут, где-нибудь рядышком за кустиками притаится. Да еще поторапливать примется: «Тут тебе не дома в огородных полынях или подсолнухах прохлаждаться. Пошел на место. Служба, она порядок любит…»
От такого обращения Савелий с каждой верстой все больше убеждался в правоте своей догадки. Кузьме по-прежнему невдомек. Прозрел лишь тогда, когда из-под замка Барнаульской гауптвахты привели на судебный допрос. После обычных пустяковых вопросов майор Кашин строго предупредил:
— Надлежит вам говорить только сущую правду, в том и дайте клятвенное обещание.
Откуда-то сбоку вынырнул священник в черной пространной рясе. Не подошел, а ночной птицей бесшумно подлетел к подсудимым. Обещание читал внушительным, торжественным баском.
— Вот тут и крестики ставьте…
«Так и есть…» — подумал Савелий и чуть не рухнул на пол, когда в комнату ввели Настю. Стала сбоку солдат, строгая и отчужденная, словно и в глаза не видывала раньше Смыковых.
Судейский писец, плоский и черный, как грифельная дощечка, принялся читать бесстрастным, скрипучим голосом обвинительное заключение со ссылками на свидетельские показания.
Савелий пучил глаза, немел от удивления. В его памяти давно быльем поросло то, о чем разглагольствовал писец. А теперь воскресло. Стало близкой и зримой явью. Савелий понял одно: большую провинку вешали ему на шею. И сил не хватало сбросить ее. Проницательный, холодный взгляд майора, слова страшного обещания отнимали волю к сопротивлению.
Когда писец заглох, начался короткий допрос. Приговор был определен и заготовлен ранее, требовалось просто-напросто соблюсти установленную формальность.
Майор коверкал тишину громкими вопросами.
— Савелий Смыков, склонял ли ты сноху свою к греховодному прелюбодеянию? Нет ли излишней твоей вины в том, что ты слышал сейчас?
— Истин бог, правда сказана во всех тех бумагах…
— И не думал, что грешно? — вставил священник.
— Как не думать, батюшка. И такое думалось. Да не волен я греховный соблазн обороть, не было силов моих на то.
Майор поспешно заключил показания Савелия:
— Все ясно и понятно. — И с вопросом к Кузьме: — Говори теперь ты. Знал ли, что отец твою жену одолевал домогательствами?
Голос у Кузьмы слабый, невнятный, схож с шелестом трав на легком ветру.
— Знал, благородь. Сама жена рассказывала.
— Знал, говоришь? За что жену обижал?
— За обиду и посейчас повинен я, благородь. Не поверил тогда жене.
— Жаловался ли по команде на родителя своего?
— Все при мне осталось…
— Так, так… что ж, похвально, Кузьма Смыков, твое поведение. К родителям почтение имеешь. Закон запрещает приносить жалобы на родителей.
Насте и вопроса никто не задал.
Писец снова начал читать. Теперь приговор.
Настя хорошо улавливала смысл прочитанного, и лицо ее светлело. В приговоре говорилось:
«…последняя побуждалась к тому прелюбодеянию под всякими насилиями и утеснениями, однако ж не сокрыла о том от своего мужа и по женскому своему состоянию, насколько достигла смысла ее, то она — не умолчала и посторонним людям о том сказывала, почему и оставить ее свободной…»
Насте зачлось и то, что
«будучи убегом из дому, дорогой воровства по деревням не чинила».
Савелию и его жене грозила Нерчинская каторга, которую заменяли «работой при здешней