уже знакомое Погожеву — Богомила Тасева.
— Какие там сейнера! Откуда им в те годы взяться? На фелюжке ходили. Или на баркасе под парусом.
— И нипочем ему был страшный ветер драмодан. Среди стариков и по сегодняшний день ходит поверие, будто бы Богомил против драмодана заговор знает. Ерунда, конечно. Весь заговор его в опыте и рыбацкой смекалке.
— Против фрицев тоже знал заговор, когда спускался со своим отрядом с горы Мургаше? Ха‑ха!..
В самый разгар ужина к сейнеру подвалил баркас и на палубу поднялся Платон Малыгин.
— Тут пир горой, а мы там хоть пропади, — сказал он, здороваясь в первую очередь с гостями.
— Нэ надо быть единоличником, — отозвался Кацев, усердно наводя чистоту в миске куском хлеба.
— Боится, как бы раньше его рыбу не схапали. Вишь, на полтора корпуса вперед нас навстречу скумбрии вылез, — пояснил Торбущенко, кивая в сторону малыгинского сейнера.
— От вас можно все ожидать. Из-под самого носа уведете рыбу и спасибо не скажете. — Сказал это Малыгин ради красного словца. Он и сам не помнил такого случая, чтобы кто-то «увел» у него рыбу из-под самого носа. Если и бывало, то наоборот.
Разговор о рыбе всех захватил с новой силой.
Стойчев рассказывал:
— Косяк был маленький, сыпать рискованно... Все же рискнул.
— И как? — в один голос спросили Малыгин и Торбущенко.
— Полторы тонны.
— Не густо, — заключил Платон Васильевич. — Но для начала и это неплохо.
— Когда рыба навскидке — взять трудно, — сказал Осеев. — Кажется, вот она! Обсыпешь, начинаешь выбирать кошелек, а в нем чистейший «бугай».
— Хотя бы пеламида появилась, — сказал кто-то из рыбаков. — Ее бы брать стали...
— Появится, еще не возрадуешься, — фыркнул Витюня. — Тут же следом за скумбрией прибежит.
— Следом и сам черт ей не рад.
— А может, она вперед скумбрии прибежит. Полюбоваться на физиономию нашего Витюни.
— Но-но, полегче. Моя физия больше по нраву скумбрии. У нас с ней взаимная симпатия, — отпарировал невозмутимо Витюня, не отрываясь от миски.
Все поели, дымили сигаретами, только Погожев все еще не мог осилить свою порцию.
— Ты что это, партийный секретарь, слабоват на еду стал? — спросил Малыгин, ощупывая его насмешливо-ироническим взглядом. — Не проработался, видать?
— Выходит, что не проработался, — согласился Погожев, выгребая из миски остатки картошки за борт. — Леха постарался, словно я целую неделю не ел.
— Леха дело знает туго, — все с той же иронией Малыгин похлопал по плечу как раз подвернувшегося ему под руку кока. — Товарища начальника надо кормить сытно. Так ведь, Леха?
«К чему бы это он? — подумал Погожев, насторожившись. — Определенно, кто-то из рыбаков успел поведать ему историю с бутылью».
Так и оказалось. Когда уехали болгары, Малыгин зашел в каюту к Погожеву и у них разговор почти сразу же начался об этой бутыли.
В каюте они были вдвоем. Кэпбриг и Селенин в ходовой рубке играли в шахматы. Многие рыбаки сидели в кубрике перед телевизором, смотрели болгарскую программу.
Погожев бесцельно листал судовой журнал, с его однообразными записями о подъемах и спусках флага, стоянках и переходах, и говорил Малыгину:
— Ты же был на правлении. Сам голосовал по всем пунктам...
— Голосовал, конечно, — сухо перебил его Малыгин. — Помню и то, что, мол, тебе, как партийному секретарю, «и карты в руки». Только ты не с той карты ход сделал.
— По-твоему, надо было пьянку устроить? Спасибо за совет, товарищ член правления! — И Погожев отбросил журнал в сторону. Его просто распирало от злости. Может быть, потому, что где-то и в чем-то, подспудно, он чувствовал правоту Васильича.
— Ты сам знаешь, что никакой пьянки бы не было. Да и много ли там этого кисляка. По полстакана на брата, — выдавил из себя Малыгин, и губы его скривились в издевательской ухмылке.
— Как говорит Витюня: надо быть ржавым брашпилем, чтобы думать, что бутыль осталась нетронутой, — сказал он. — И это знаешь ты не хуже меня. Но, мол, ты, как секретарь, свое дело сделал, запретил. И если что — ты не виноват. Пусть отдувается тот, кто нарушил запрет... Конечно, ни Осеев, ни Селенин к бутылке не прикладывались. Петко Стойчев — тоже. Что касается рядовых рыбаков, как наших, так и болгарских, — продолжал Малыгин все с той же ухмылочкой, — так они тебе даже спасибо сказали. Им больше досталось. И я, грешным делом, тоже потянул стаканчик благодаря тебе. Если бы ты не запретил, едва ли бы мне что-нибудь досталось.
Это было уж слишком! Надо немедленно дать отпор Малыгину! Но все мысли, все умные слова в голове Погожева перепутала и затмила жгучая обида. И он вгорячах ляпнул Малыгину, что это его первый и последний выход в море с рыбаками. И когда вернется с путины, сразу пойдет в горком партии и попросит перевести его на работу обратно в порт.
Где-то в глубине души он рассчитывал, что Малыгин будет уговаривать его остаться в рыбколхозе, начнет успокаивать, что, мол, «все перемелется и мука будет».
Но тот и не думал успокаивать. Больше того, как показалось Погожеву, Малыгин будет даже рад, если он так и сделает.
Когда Малыгин ушел, Погожев тут же лег в постель и с головой укрылся простыней. Ему хотелось побыть одному, по-настоящему собраться с мыслями, прояснить, в чем он прав и в чем не прав. Но сделать это оказалось не так-то просто: все захлестнувшая обида по-прежнему будоражила нервы Погожева. «Да, я уйду от рыбаков. Сразу же, как только вернусь с путины! Но зачем было говорить это Малыгину? Зачем? Получилось по-мальчишески, не серьезно», — думал он с неприязнью к самому себе. А эта усмешка, которой одарил его Малыгин перед тем, как закрыть за собой дверь каюты. Только что стоила эта его усмешка! Она так и стояла перед глазами Погожева. И он не знал, чего в ней было больше — осуждения, ядовитой насмешки или жалости? Но от того и другого коробило Погожева, было ему не по нутру. Его и без того растрепанные мысли окончательно