Марина отвела глаза.
Нет, это невозможно. Так не бывает. Утром он был жив и здоров и собирался со своей Галкой “кататься на лошадках”. Вот и покатался.
Он собирался не только “кататься”, он собирался еще в милицию, потому что знал что-то об убийстве. Он не пошел в милицию, а пошел “на лошадок”, и вот теперь все.
Все. Никто никогда ничего не узнает.
Самое ужасное, что теперь Марине не с кем даже поговорить – Федора Тучкова Четвертого она раз и навсегда исключила из своей жизни, – а ей так хотелось поговорить, и так жалко было этого молодого балбеса, и так непонятно, о чем плакала Галка и о чем он собирался рассказать в этой самой милиции!
Поначалу она подумала было, что его вполне могли “убрать” – ведь он объявил, что собирается в милицию! Он объявил и стал опасен, и убийца вполне мог разделаться с ним – все в духе ее настоящего “детективного приключения”. Но потом она вспомнила, что своими глазами видела, как все произошло, – разве можно видеть чужими глазами?! И в том, что она видела, был только один “несчастный случай” и не было никакого убийства!
Все равно жаль, что пришлось исключить из своей жизни Федора Тучкова и теперь с ним нельзя поговорить.
Бедная Галка, у которой на лбу написано, что она любовница, а не жена. Бедная жена, которой только предстоит узнать, что ее муж так глупо погиб, да еще не в Алуште, а в дальней российской глубинке, и что он был вовсе не хорошим мужем, а так, среднестатистическим стрекозлом!
– Хорошо, что на этих лошадях больше никто не угробился! Сколько там народу было! А если бы они всех в обрыв перекидали?!
– Да это случайность, Элеонора Яковлевна! Хотя я говорил и еще раз повторю-с – конный спорт не развлечение для отдыхающих!
– Я согласна, – отдуваясь после борща, заявила Валентина Васильна. – Я девчонкой в деревне на всех лошадях скакала и ничего не боялась, а теперь ни за что не сяду, потому что конь – это вам не тачка на колесах! У него, у коня, характер имеется!
– Дед, как ты думаешь, теперь базу закроют?
– Понятия не имею.
– Конечно, нужно закрыть. Эти животные опасны! – Оленька вступила в дискуссию, по самые брови утопившись в шаль. Ее голос из шали звучал глухо и странно.
– Животные ни при чем. Они просто животные, и только.
– Как это ни при чем, когда молодой человек погиб! Такой славный молодой человек, ему бы еще жить и жить!
– Он мог разбиться на машине, – равнодушно заявила Вероника, – или утонуть в бассейне. Сколько угодно таких случаев.
Мать и дочь одновременно поморщились – одна страдальчески, вторая негодующе.
– Вы бы лучше помолчали, Вика, – в сердцах сказала мать.
– Нельзя быть такой… железобетонной, – вслед почти прошептала дочь.
Федор Тучков о чем-то думал – на лице не было ни сладости, ни приятности, одна только забота и еще, пожалуй, досада. Марина не хотела на него еще раз смотреть, но все-таки посмотрела. Как только исчезла сладость, исчезла и вся повадка благодушного кретина, и сразу стало понятно, что он и есть тот самый мужчина эпохи Возрождения, который поразил ее воображение.
“Ну вот, опять. Не стану о нем думать. Больше не буду на него смотреть.
Я не могу. Я не хочу. Я боюсь его.
Еще я боюсь маму и – совсем немного – себя”.
Она вернется в Москву, расскажет все Эдику, и они вместе посмеются над “отпускной” Мариной Евгеньевной, затеявшей “детектив” и взявшей в помощники такого неподходящего типа, как Федор Тучков!
Марина нагнулась и стала шарить в рюкзаке. Господи, никогда и ни о чем она не рассказывала Эдику! У Эдика не было времени на пустые разговоры, все его время было строго распределено – работа на работе, работа дома, работа на даче в Малаховке, работа в гостях. Возьмись она рассказывать ему о своей жизни, он бы, наверное, в обморок хлопнулся! А потом, очнувшись, непременно “потерял бы всякое уважение” к такой недалекой особе, как Марина.
“Я был о тебе лучшего мнения, – вот как бы он сказал. – Мне и в голову не приходило, что тебя могут интересовать такие глупости. Я даже представить себе не мог, что тебя взволнуют какие-то там… трупы”.
Ее должны волновать только красота научных формулировок и логическая стройность Эдиковых мыслей. Впрочем, мысли могли принадлежать не только Эдику, но еще Альберту или Эрнесту. Соответственно Эйнштейну и Резерфорду. Резерфорду в меньшей степени, ибо он все-таки более ремесленник, чем ученый.
Она вернется в Москву и взашей вытолкает Эдика из своей жизни. Господи, почему никогда раньше она не догадывалась, что он просто скучен, невыносимо скучен, как телефонный справочник, зачитываемый вслух, как статьи критика Писарева, как школьная форма восьмидесятых годов!
Геннадий Иванович понуро выбрался из-за стола и поклонился.
– Я с вашего разрешения… Настроение хуже некуда, сами понимаете. Наш теннисный урок, Федор Федорович?
– Как угодно, – ответил Тучков Четвертый, позабыв сделать сладкое лицо, и Геннадий Иванович несколько осекся. Мать и дочь переглянулись с тревогой – очевидно, боялись пропустить урок и в то же время усердно делали вид, что “происшествие подействовало на них самым ужасным образом” и нежная Оленька никак не может играть, потому что “едва-едва держит себя в руках”.
– Быть может, завтра?
– Быть может, – согласился Тучков Четвертый.
– Тогда договоримся утречком, а сейчас…
Марина тоже выбралась из-за стола и торопливо пожелала всем присутствующим приятного аппетита. В конце концов, в номере у нее кофе и сухая колбаса. Она вполне может устроить себе небольшое пиршество – просто чтобы отвлечься от грустных мыслей.
Она устроит пиршество, а потом подумает над своим “детективом”, в котором все было как будто немного ненастоящее. Даже смерть теперь, когда позабылись страх и тошнота и то, как водоросли ползали по белому с зеленью мертвому лицу, казалась нереальной, как будто увиденной в кино.
Запиликал чей-то мобильный телефон, и сын Павлик перестал методически пережевывать пищу и глубокомысленно посмотрел себе на живот, где был пристегнут чехол с телефоном.
Его живот не звонил.
– Алло, – сказала Вероника томным голосом, и все уставились на нее. – Да, привет, дуся! Дусечка, я обедаю! Да-а, да-а, все там же! Ну смертная просто, ну, дусечка! Ну я тут просто концы отдаю. Ужасно. Ужасно. Да. Никого нет.
– Вот наглая девка, – громко прошептала Элеонора Яковлевна. – Оленька, а ты кушай!
– У нас тут все не слава богу – то один в пруду утонул, теперь второй с лошади грохнулся! Дусечка, я приеду и расскажу тебе! Как ты там, мальчик мой?
При упоминании о “мальчике” у Элеоноры Яковлевны вмиг выросли уши – длинные-предлинные, чрезвычайно любопытные. Оленька вынырнула из своего платка. Геннадий Иванович побрел к выходу. Федор Тучков продолжал жевать. Юля с Сережей перестали шептаться. Сын Павлик так уставился взглядом ящерицы на Веронику, что у нее вдруг покраснели ухо и щека. Валентина Васильна подкинула ему в тарелку свою котлету.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});