Читать интересную книгу Чинить живых - Маилис де Керангаль

Тома Ремиж встретил бригады медиков, как радушный хозяин. Рукопожатия, наспех проглоченный кофе; прибывшие представились, установился контакт; фамилия Арфанг тут же окутала присутствующих своей аурой. Ремиж ещё раз перечислил собравшихся: каждая команда была тандемом из старшего хирурга и интерна; к ним добавились врач и медсестра анестезиологи, медбрат и медсестра хирургического блока и сам Тома — всего тринадцать человек; все они готовились войти в стерильное пространство операционной, в неприступную крепость, в секретную зону, открытую лишь для избранных, обладавших тайными знаниями; чёрт возьми, подумал Тома, до чего же много народу.

Блок был готов. Бестеневые хирургические лампы заливали операционный стол белым светом; все осветительные приборы, собранные в круглый букет, были направлены на тело Симона Лимбра, которое только что переложили с каталки и которое до сих пор казалось живым, спящим: невозможно было смотреть на это тело без волнения. Молодой человек находился в центре комнаты — и он был сердцем мира. Вокруг лежащего словно очертили стерильную зону, границы которой не мог нарушить ни один из тех, кто не участвовал в операции: ни к одному предмету нельзя прикасаться, ни один из них нельзя было испачкать; органы, которые медики собирались изъять, стали святыней.

В углу операционной колдовала Корделия Аул. Девушка изменилась: она оставила свой мобильный в ящичке гардероба и теперь, расставшись с ним, не ощущая у бедра твёрдого чёрного корпуса, время от времени шевелившегося, словно отвратительный паразит, она как будто погрузилась в иную реальность: да, именно здесь всё и происходит, думала она, глядя на лежащий перед ней инструментарий, именно здесь я существую. Получив образование хирургической медсестры, Корделия прекрасно ориентировалась в обстановке; она привыкла к напряжённой и сосредоточенной активности этого места — но активности, направленной на спасение пациентов, призванной возвращать их к жизни, поэтому она никак не могла представить себе операцию, которая должна была начаться с минуты на минуту: она убеждала себя, что молодой человек уже мёртв, — ведь так? — и что хирургическое вмешательство будет способствовать выздоровлению других людей. Она подготовила материал, разложила инструменты и теперь шёпотом, приглушённым маской, повторяла порядок подготовки органов: первый — почки, второй — печень, третий — лёгкие, четвёртый — сердце; затем она начала всё сначала, только теперь перечисляя органы в порядке их изъятия, который зависел от того, сколько может продлиться ишемия, — то есть как долго может храниться орган, после того как его отделят от кровоснабжения: сначала — сердце, потом — лёгкие, за ними — печень, и последние — почки.

Тело уложено и обнажено; руки разведены в стороны, чтобы освободить доступ к грудной клетке и брюшной полости. Тело подготовили, побрили и продезинфицировали. Затем его укрыли большой стерильной салфеткой, оставив окошко по кожному периметру грудной клетки и брюшной полости.

Пора: приступаем. Операцию начала бригада урологов: именно они вскрыли тело — они же и зашьют его в конце операции. Оба врача засуетились, распавшийся бином, Лорель и Арди: высокий худой хирург — и маленький толстенький интерн. Первым к телу склонился высокий и худой: он рассёк брюшную полость — подрёберная лапаротомия,[120] что-то вроде креста, нарисованного на брюшной полости. Отныне тело было поделено на две зоны, их граница пролегла в районе диафрагмы: зона брюшной полости, в которой находятся печень и почки, — и зона грудной клетки, где находятся лёгкие и сердце. Затем в разрез ввели ранорасширители с зубчатыми рейками, увеличивающими отверстие: их регулируют руками — для подобной операции требуется недюжинная сила в сочетании с виртуозной техникой. Раскрытое тело; тусклые, сочащиеся внутренности, рдеющие в холодном свете ламп.

Практики по очереди подготавливали трансплантаты. Быстрые, проворные скальпели заскользили вдоль органов, освобождая их от «креплений» — связок и оболочек, хотя пока ещё ни один орган не был отделён от тела. Урологи, стоявшие по обеим сторонам стола, неспешно беседовали; хирург счёл эту операцию отличной возможностью преподать интерну наглядный урок: склонившись к почкам, он подробно объяснял каждый свой жест и описывал используемые приёмы; ученик важно кивал и иногда задавал какой-нибудь вопрос.

Через час за дело взялись две эльзаски — дамы одного роста и телосложения; хирург, восходящая звезда в элитарной хирургии печени, воздерживалась от любых разговоров, и её бесстрастный взгляд прятался за стёклами небольших очков в железной оправе; она трудилась над своей печенью с решимостью, с которой обычно лезут в драку; она оперировала самозабвенно, полностью отдавшись процессу, словно весь мир сосредоточился в её жестах, в её практике, — сопровождавшая хирурга интерн не сводила глаз с руки, обладавшей столь невиданной ловкостью.

Ещё через полчаса в блок вошли пульмонологи. И вот наконец настал черёд Вирджилио — его выход, его звёздный час. Свою полную «боеготовность» он продемонстрировал, сразу же сделав продольный разрез грудины. В отличие от коллег, Брева не склонялся к столу: он стоял с прямой спиной и вытянутыми руками — своеобразная манера сохранять расстояние между собой и телом. Вскрыв грудную клетку, Вирджилио обнажил сердце — его сердце, оценил его размер, внимательно осмотрел желудочки и предсердие, понаблюдал за ровными сокращениями; в это время Алис наблюдала за тем, как хирург изучает орган. Сердце было великолепно.

Вирджилио действовал с ошеломляющей быстротой — руки борца и пальцы кружевницы: он препарировал аорту, затем — освобождая мышцу — одну за другой полые вены. Алис, стоявшая с другой стороны стола, была захвачена увиденным — этим дефиле, разворачивавшимся вокруг тела; совокупностью действий, которые над ним совершались; она исподтишка наблюдала за лицом Вирджилио и задавалась вопросами: что значат для итальянца эти манипуляции с мертвецом? какие чувства он испытывает? о чём думает?.. И пространство вокруг девушки внезапно качнулось, словно между живыми и мёртвыми больше не было разницы.

Вскрытие закончилось, к телу подвели канюли.[121] Сосуды пронзили иглой, чтобы в них можно было ввести микрокатетеры, по которым потечёт жидкость для охлаждения органов. Анестезиолог, не отрывая взгляда от мониторов, следил за гемодинамикой донора: абсолютно устойчивая; Корделия подавала хирургам-практикам необходимый инструмент, стараясь чётко выговаривать название каждой стерильной салфетки, номер зажима или скальпеля, которые лежали у девушки на ладони, затянутой в резиновые перчатки; и чем больше инструментов она подавала, тем увереннее становился её голос, а в душе зарождалось ощущение, что она находится на своём месте. Всё готово, канюляция сделана — можно пережимать аорту.

Можно пережимать? Голос Вирджилио, хоть и приглушённый маской, но всё равно громкий, заставил Тома вздрогнуть: нет, подождите! Он сорвался на крик. Все взгляды обратились на медбрата; пальцы застыли над телом; руки, согнутые в локтях под прямым углом, распрямились; операция приостановилась; координатор просочился к столу и наклонился к уху Симона Лимбра. То, что он прошептал самым ласковым голосом из всех возможных, провалилось в пустоту смерти, и Ремиж это знал, но всё равно продолжал шептать, словно литанию: ведь он обещал — и он перечислял имена тех, кто провожал мальчика в последний путь; он шептал, что Шон и Марианна здесь, рядом, и конечно же малышка Лу, и бабуля, и Жюльетта, она тоже с ним, — Жюльетта, которая в данный момент уже всё знала, знала, что случилось с Симоном; звонок Шона раздался около десяти вечера, после того как девушка отослала около дюжины сообщений на мобильный Марианны, каждое последующее всё более и более сумбурное; она с ума сходила от волнения: непостижимый звонок, несвязная речь; казалось, отец Симона забыл язык: он не мог сформулировать ни одной фразы, но его хрип, да, отдельные слоги, промямленные звуки, вздохи; и тогда Жюльетта поняла, что и не ожидала услышать ничего другого, что это нельзя описать словами: таких слов просто нет — и ей надо слушать именно это; и она ответила, на одном дыхании: я сейчас приду; а затем бросок из дома, бег в ночи, дорога к квартире Лимбров; она бежала вниз по склону, без пальто, без шарфа; она не накинула даже кофты, эльф в кроссовках; в одной руке зажаты ключи, в другой — телефон; и вскоре стеклянный холод стал обжигающим; спуск измотал её, сломанная статуэтка, несколько раз избежавшая падения, ибо она уже с трудом координировала шаги: ноги заплетались, дыхание срывалось; Симон учил её дышать совсем по-другому — а она сбилась с ритма: вдыхала и забывала выдыхать, лодыжки свело от боли, пятки жгло огнём, уши заложило, как во время посадки самолёта, в боку кололо; Жюльетта прижала руку к боку, согнулась почти пополам, но продолжала бежать по слишком узкому тротуару, обдирая локти о каменную стену, которая повторяла кривую улицы; она сбегала по той дороге, по которой они поднимались пять месяцев назад: всё тот же вираж, только в направлении, обратном тому, которым они шли в «день „Баллады повешенных“» и в день кабинки из красной пластмассы; они вместе взлетели на Чёртовом колесе, тот день, их первый день; и вот сейчас она мчалась, задыхаясь от бега, а машины, попадавшиеся на её пути, выхватывали белым светом фар хрупкую фигурку и сбрасывали скорость; озадаченные водители ещё долго разглядывали в зеркале заднего вида девчонку в футболке, в столь поздний час, в такой холод; девчонку, казавшуюся обезумевшей от паники; затем Жюльетта увидела окна гостиной Лимбров, тёмные окна, и побежала ещё быстрее; она нырнула во дворик, пересекла огороженное пространство, представившееся ей враждебными джунглями; а затем ступила на маленькую лестницу, на которой всё-таки поскользнулась и грохнулась: ковёр из листьев, превращённых холодом в сплошной каток; она оцарапала лицо; висок и подбородок покрылись грязью; потом были подъезд и три этажа ступенек; а когда она наконец очутилась на лестничной площадке, перекошенное лицо, изменившееся до неузнаваемости, дверь в квартиру открыл Шон; открыл ещё до того, как она позвонила; и когда мужчина обнял любимую сына, прижал её груди, там, за ним, в темноте, Марианна, в пальто, курила рядом с уснувшей Лу, о, Жюльетта, тогда только из глаз хлынули слёзы, — Тома достал из кармана заранее продезинфицированные наушники, вставил их в уши Симона, включил плеер, трек № 7, и на горизонте зародилась последняя волна; она затмила небо, сложилась в гигантский гребень, метаморфоза хаоса и совершенство спирали; волна облизала океаническое дно, подхватила осадочные слои и перетряхнула аллювий;[122] она сметала донные камни и опрокидывала затонувшие сундуки, вытряхивала на свет божий беспозвоночных, вплавленных в толщу времён, аммонитов в раковинах, сформировавшихся сто пятьдесят миллионов лет назад, пивные бутылки, остовы самолётов и пистолетов, побелевшие скелеты; морское дно таило в себе множество увлекательных секретов: гигантский завод по переработке отходов и сверхчувствительная киноплёнка, биология в чистом виде, волна сдирала кожу с Земли, возвращая ей память, возрождая почву, на которой жил Симон Лимбр, — прибрежная дюна, у которой молодой серфингист делит с Жюльеттой коробочку жареного картофеля с горчицей; сосняк, где они укрылись от шквального ветра, и бамбук, сорокаметровые стебли; азиатские качели; в тот день тёплые капли пронзали серый песок, а солёные и острые запахи смешивались в воздухе; на сей раз губы Жюльетты были в помаде цвета помело, — и вот наконец волна рухнула, разлетевшись тысячью брызг, капли, пляшущие в воздухе; взрыв и мерцание; тишина вокруг операционного стола стала гнетущей, ожидание сгустилось, взгляды застыли где-то над телом, пальцы ног не шевелились, пальцы рук терпеливо ждали, но каждый понимал, что пора замечать время остановки сердца Симона Лимбра. Трек закончился. Тома снял наушники и вернул их в карман. Можно пережимать?