Читать интересную книгу Человек с аккордеоном - Анатолий Макаров

Он взялся за ручку тяжелой ложноклассической двери и подумал, что не хватает только, чтобы в дверях оказался швейцар Семен Иванович Паклин, которого друг отца, фельетонист Барсов, прозвал Коковцевым. Семен Иванович действительно походил на премьер-министра, сам он тоже был из новгородцев, аккуратный, с тщательно подстриженной бородкой, всегда в сияющих сапогах. Вместе с семьей он жил под лестницей, мальчики Гриша и Троша ходили в барских обносках, в парадной рядом с отцом им было запрещено появляться. По широкой каменной лестнице Александр пошел к себе во второй этаж. Он поднял голову и увидел краешек знакомой дубовой двери. Вот так в десятом году, возвращаясь из гимназии, он застал маму и сестру Веру плачущими в дверях. Оказалось, что умер Лев Толстой, и сестра, не успев войти в дом, разрыдалась на лестнице.

Дверь была та же, огромная, до потолка, двустворчатая, дубовая. На верхней филенке сохранился выступающий сквозь многократную покраску знак страхового общества «Саламандра». А на уровне звонка, тоже чудом сохранившегося, — кнопку нужно было не вдавливать, а оттягивать — висел старательными, чертежными буквами написанный указатель, сколько кому звонить. «Алаенковы, Машкова, Ценципер, Разумович, Белоозерская» — всего девять фамилий. «Сколько раз позвонить, — подумал Александр Александрович, — вернее, кому?» Ценципер представлялся ему толстым и лысым провизором или детским врачом, а Алаенковы — многодетной, скандальной семьей. Ну и самое главное, какой придумать повод для визита, ведь как-то неудобно и трудно объяснить все как есть, люди почему-то всегда склонны верить самым простым и естественным объяснениям. Он так и не успел ничего придумать, а рука уже оттянула два раза с детства привычный сосок звонка. Минуты через полторы за дверью послышались спешащие, шаркающие шаги, потом дверь рывком раскрылась, но в темноте передней Александр Александрович никого не увидел.

— Ну, что же вы, входите, — раздался из недр квартиры недовольный женский голос, и Александр Александрович торопливо переступил порог, так и не зная еще, как он, собственно, представится. Вспыхнул неяркий свет, у входа в коридор стояла пожилая женщина, вытирая фартуком мокрые и красные после стирки руки.

— Простите, — неуверенно произнес Александр Александрович, — я хотел, так сказать… — Он осмотрелся: передняя была неузнаваема, грязноватые крашеные стены, сундуки и старые мещанские шкафы по углам. — Хотел взглянуть, как вы живете. — Александр Александрович покраснел от натужности и нелепости этой фразы.

— Из треста, что ль? — строго спросила женщина, остановив взгляд на портфеле Александра Александровича. — Давно пора, уж сколько ждем, не знаем, правда или нет, разговоры одни…

— Что — правда? — не понял Александр Александрович.

— Да насчет того, что наш дом под учреждение забирают. У нас в домоуправлении давно слух ходил, мы о ремонте мест общего пользования просили, а нам говорят, чего, говорят, ремонтировать, когда весь дом скоро выселят и всем квартиры дадут, — она говорила торопливо и даже чуть агрессивно, на всякий случай, как человек, опасающийся, что его перебьют и не выслушают до конца.

— Иван Васильевич! — крикнула женщина в глубь коридора. — Что я говорила, вы не верили, пришли все-таки посмотреть…

Вместо Ивана Васильевича в дверях появился небритый человек лет тридцати в майке и длинных, ниже колен, трусах. Вид у него был несвежий.

— Ты чего орешь, тетя Тань?

— Орешь! — замахала на него руками женщина. — Постыдился бы, черт! Посторонние люди приходют, порядочные, а ты в таком виде, бесстыдник!

«Люстра!» — чуть не вскрикнул Александр Александрович. Люстра была прежняя, та самая, ну, пусть запыленная немного, но ведь та же, с хрустальными висюльками, звеневшими во время кадрили.

— Простите великодушно, — несмело произнес Александр Александрович, — мне показалось, что в этой прихожей был дуб. На стенах, темный, знаете ли, мореный…

— Ду-уб! — ничуть не удивившись этому предположению, сказала тетя Таня. — Дуб в блокаду сожгли. Топить-то надо было. Я один раз в коридоре кипяток пролила, так там через минуту целый каток стал. Да… У нас ведь сколько соседей тогда померло. Вот Ценципер Михаил Юльич, царство ему небесное, профессор был, две комнаты занимал, а в эвакуацию не поехал. «Из Ленинграда, — говорил, — не бегают». Паек ему полагался, а он его раздавал… шутил все, голодание полезно… вот и доголодался. Да, Алик, его сын, у нас живет с женой…

Они вошли в коридор, пахнущий, как все коридоры коммунальных квартир, супом из кухни, стиркой и пылью. Старомодный телефонный аппарат висел на стене, исписанной номерами телефонов, адресами и фамилиями. Две стиральные машины стояли в углу и рядом с ними велосипед. Александр Александрович невольно вспомнил и про свой спортивный «берлиет», на котором он в Сестрорецке ездил по песчаным дачным дорожкам, залитым солнцем, усыпанным упругими сосновыми иглами.

Отворилась дверь той комнаты, в которую Александр Александрович заходил очень редко — там был мамин будуар, обитый шелком и пахнущий тяжелыми вечерними духами. Из комнаты вышел старик, невысокий, широкоплечий, в темно-синей домашней куртке.

— Шевцов Иван Васильевич, — представился старик, и немедленно начал речь, видимо уже давно обдуманную и много раз на кухне произносимую. — Хорошая идея. Наш дом легко поддается перестройке. И менять практически ничего нет насущной необходимости. Обратите внимание, ширина коридоров вполне соответствует нормам, принятым в современных учреждениях. Окна, еще раз обратите внимание, — он пошире распахнул дверь своей комнаты, — очень большие, и освещенность, таким образом, тоже соответствует всем требованиям современной производственной гигиены.

Тетя Таня слушала его с почтительным и гордым вниманием, радуясь казенным формулировкам, словно удачным шуткам.

Александру Александровичу сделалось очень неудобно, так неудобно, что даже юмор ситуации потерял для него всякий интерес.

— Я должен перед вами извиниться, — сказал он, — но произошло некоторое квипрокво, недоразумение иными словами. Я виноват, не успел все как следует объяснить уважаемой Татьяне э-э?..

— Степановне, — поспешила тетя Таня.

— Уважаемой Татьяне Степановне. Надо вам знать, что никакой я не представитель и никакой трест не имею чести представлять. Я, что называется, частное лицо. Александр Александрович Каразин, ныне москвич. В Ленинграде всего на один день и зашел к вам по той простой причине, что в этой самой квартире я жил с младенчества до двадцати четырех лет. Ну вот и захотелось заглянуть в родные, так сказать, пенаты… Вы уж не сердитесь, знаете, в нашем возрасте желания бывают странные…

— Да что вы, — неожиданно просто сказал Иван Васильевич, — я сам к себе в Великие Луки нет-нет да и наведываюсь. Не скажу, что часто, но раз в год обязательно. Тянет, знаете ли. Однако вот рассказать ничего интересного я вам не могу, я ведь ленинградец-то только после войны, как демобилизовался…

— А я-то думаю, откуда он про дуб знает, — засмеялась тетя Таня. — Мореный… Посмотрите, походите, дело такое… Конечно, красоты особой нет, сами понимаете, сколько народу, вообще тихо живем, без скандалов и судов. Конечно, не совсем вовремя вы, все на работе, молодежь-то наша, Алик вот Ценципер с женой Наташей — они в Михал Юлича — историки, Зойка моя на телефонном узле у себя, да Виктор, Ивана Василича сын, на заводе. У нас только Женька один пьяница, и тот парень неплохой, смирный, а как напьется, на следующий день бюллетень берет…

— Да вы зайдите ко мне, посидите с дороги, — она потащила Александра Александровича в свою комнату.

— Так и живем, — довольно сказала тетя Таня, радуясь размерам своего жилья, и его чистоте, и новому болгарскому серванту. И тому, что для внука-восьмиклассника нашелся очень удобный угол — ну прямо отдельный кабинет.

— Места хватает, чего бога гневить, вы-то небось балы здесь закатывали?

— Да, да, конечно, — закивал поспешно Александр Александрович. — В этой комнате жила гувернантка.

Он снова вышел в коридор и обошел всю квартиру, прислоняясь время от времени к стенам. Тетя Таня двигалась за ним предупредительно, как за больным, вновь делающим первые шаги. И он снова трогал стены — то, что осталось совершенно неизменным. Все-таки судьба оказалась щедрой к нему. Он знал столько людей, которым некуда было вернуться! Он знал столько людей, которые возвращались в пустоту, на пепелище, которые искали прошлое, как ищут затерянную куда-то вещь — черт-черт, поиграй да назад отдай. А с ним жизнь обошлась достойно, она подарила ему последний образ родного дома, быть может, самый яркий из всех, образ дома, прошедшего сквозь эпоху, не тронувшись с места.

Он привык думать, что дом этот касается лишь его одного, что лишь его мечты и мысли обитают в этих высоких комнатах, а оказалось, что здесь уже другие легенды, другие души и судьбы. Однако ревности к ним он не испытывал, скорее симпатию, как к одноклассникам или однополчанам.