Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Александр Александрович вдруг подумал, что завтра утром ему побриться не придется, и поэтому решил проделать эту процедуру второй раз за сегодняшний день, как говорится, впрок. Он тщательно выскребал щеки истончившейся золлингеновской бритвой, той самой, какой брился еще в окопах, и на какое-то мгновение ему из зеркала улыбнулось не теперешнее морщинистое лицо, а какое-то прежнее, почти забытое, молодое, синеглазое, с выражением чуть насмешливым и одновременно мечтательным.
Александр Александрович даже испугался слегка столь неожиданного видения, уж слишком молодым представил он себя, молодым и счастливым, как в год выхода из института, когда во время белых ночей они кутили несколько дней напролет, переходя из «Вены» к Донону, от Донона к Кюба, а оттуда на острова. Часов в шесть утра они ждали на стрелке Васильевского сведения мостов, Александр Александрович спустился к воде, она поминутно меняла свой цвет — была то лиловой, то розовой, то жемчужно-серой, то темной. Он увидел в воде свое отражение, свое лицо — совсем не усталое после бессонных ночей, насмешливое и задумчивое одновременно. Он думал тогда, что жизнь все-таки очень хороша, если только уметь из каждого ее мгновения, из этого утреннего ветра, из этой быстрой воды извлекать их высший смысл.
Пора было одеваться. Александр Александрович облачился в новую, ко дню рождения подаренную дочерью рубашку и свободным парижским узлом повязал галстук. Потом он надел лучший свой костюм, сшитый перед самой войной на улице Риволи, «круазе», то есть двубортный, темно-серый в полоску, теперь уже изрядно пообтертый, во многих местах подштопанный, хотя классная работа чувствовалась и по сю пору.
Дочь в этот день отчего-то не позвонила, он набрал номер ее телефона, и бесполезно — ее не было дома. Теперь Александр Александрович решил черкнуть ей несколько слов на случай, если она зайдет завтра и станет беспокоиться, не застав его дома.
Записка неожиданно превратилась в письмо, потому, наверное, что он с юности любил писать письма и написал их за свою жизнь великое множество, самых разных: и любовных, и деловых, и дружеских, из этой переписки, если ее издать, могло бы получиться неплохое свидетельство времени, но в последние годы писать стало некому. На одну секунду Александр Александрович подумал, что пишет, вероятно, последнее в своей жизни письмо, и он, в который уже раз за сегодняшний день, подивился своему спокойному отношению к этим мыслям. Раньше, когда они приходили, он гнал их, совершенно по-детски встряхивая при этом головой. Он положил письмо в конверт и постучался к соседке. Та пила чай и смотрела по телевизору детскую передачу «Спят усталые игрушки». Комната ее была полна ковров — ковер покрывал пол, диван, на стене висел ковер с изображением лихой тройки, и даже скатерть на столе была ковровая. Мебель не подходила к этому восточному уюту — немецкая бюргерская мебель лакировки «птичий глаз», покойный муж соседки всегда намекал Александру Александровичу, что их обстановочка не хуже той, что стояла в петербургской квартире родителей Александра Александровича. Он соглашался, что не хуже, и про себя, как сквозь сон, вспоминал павловскую гостиную своей квартиры без малейшего чувства утраты.
— Уж вы не на свидание ли? — сострила соседка, подивившись торжественному виду Александра Александровича.
— Вы знаете, — улыбнулся он, — в известном смысле действительно на свидание, только с большим опозданием, лет этак на пятьдесят. — Письмо осталось на соседкином дурацком серванте рядом с фарфоровой раззолоченной статуэткой балерины.
Александр Александрович на прощание какими-то новыми глазами, словно в последний раз в жизни, осмотрел свою комнату. Да, до павловской гостиной этому случайному соседству разнокалиберных стульев и штучного стола было далеко. Впрочем, полки были неплохи, последняя гордость Александра Александровича, большие, полированные, поставленные одна на другую почти до потолка.
Ехать с пустыми руками было как-то неудобно, и Александр Александрович решил взять с собой старенький, некогда весьма щегольской портфель, а поскольку загружать его было в общем-то нечем, то пришлось на всякий случай положить в него книги. Александр Александрович вытащил с полки свои любимые — «Былое и думы» Герцена и Монтеля по-французски.
По русскому обычаю он присел перед дорогой, и в этот момент, когда собрался было вставать, вдруг как-то сразу ощутил в груди странную, безжизненную пустоту. На мгновение тело словно потеряло притяжение, сделалось невесомым, полым, бесчувственным. Впервые за все эти годы Александр Александрович испугался — не смерти, нет, того, что намерение его так и останется неосуществленным. Он встал так быстро, как только мог, и засуетился, словно не зная, за что приняться, и сознавая лишь, что нельзя сидеть неподвижно, надо двигаться. Только на лестнице Александр Александрович пришел в себя, он быстро шел вниз, крепко сжимая переплетенную изоляционной лентой ручку портфеля.
В полутьме перрона поезд светился изнутри голубоватым люминесцентным светом. Веселые молодые люди в одинаковых зеленых куртках, не стесняясь, разливали в бумажные стаканчики вино. Деревенские женщины в плюшевых жакетках волокли огромные узлы, набитые товарами ГУМа и «Детского мира». Однако пассажиров с легкими чемоданчиками и портфелями было гораздо больше, и Александр Александрович почувствовал себя увереннее. В купе уже сидели попутчики — пожилой, бывалого вида командированный, из тех, что через пять минут после отхода поезда со злорадным блеском в глазах достают из какого-нибудь потайного карманчика неподотчетные, утаенные от жены десять рублей, двое молодоженов. Муж был очень хорош собой — это сразу бросалось в глаза, — нежный юноша с пепельными волосами и капризным ртом. Жена была не слишком красива, но, когда она встала, Александр Александрович заметил, что у нее хорошая фигура, и вообще осанка женщины требовательной и сильной. Он повесил плащ и берет, сел в углу около полуоткрытой зеркальной двери и, почувствовав на себе любопытные взгляды соседей, внутренне усмехнулся. «Интересно, что они думают сейчас обо мне, что я такое в их глазах — развалина, ископаемое, монстр, дедушка, собравшийся на свадьбу внучки, любознательный пенсионер, осколок разбитого вдребезги?..»
Он понял вдруг, что состав вот уже минуты три как тронулся, вагон словно задышал, заскрипел суставами, превратился в живое существо, передающее каждому пассажиру мерное биение своего пульса. Александр Александрович прислонился к стенке, ощущая лопатками ее мерное движение. Эта вибрация, этот перестук колес на стыках, под который можно напевать любой мотив, сообщали всему его телу какую-то давно забытую бодрость и свежесть. Господи, в каких только поездах он не ездил: и в воинских эшелонах, и в товарных составах, и в знаменитом трансъевропейском экспрессе Стамбул — Париж! И всегда это были лучшие минуты его жизни, он на себе самом ощущал философскую сущность движения, чувствуя себя одновременно с теми, кого покинул, и с теми, кого еще только предстоит узнать.
Командированный поступил так, как он должен был поступить. Правда, вместо потаенной десятки он извлек из внутреннего кармана габардинового макинтоша поллитровку, радость его от этого была не меньше.
— Слегка, а? По чуть-чуть. Единственно, чтоб хорошо доехать. — Он манипулировал бутылкой, поворачивал к свету то одним, то другим боком, описывая ею круги, любуясь ею, как редчайшим произведением искусства. А Александру Александровичу вдруг действительно захотелось выпить, потому что какая же это для русского человека дорога, если не настроить себя в тон стуку колес, и надрывному вздоху гудка, и шуму ветра в прибрежной осоке.
— Налейте мне немного, — попросил он. — Две капли. Знаете, как говорил Лев Николаевич Толстой, чтобы не пить, не надо собираться, а уж если собрались, так надо выпить.
— Вот, — восхитился хозяин бутылки, — золотые слова! Внимайте, молодежь, это, как говорится, голос зрелости. Но от графа я не ожидал, честное слово, значит, как говорите, он это сформулировал, если, значит, сошлись, то почему не выпить! Молодец, ей-богу…
Он разлил водку по стаканам прямо-таки со снайперской точностью, абсолютно ровно на четверых. Александр
Александрович и молодая женщина поспешили уменьшить свои доли, увеличив таким образом порции остальных участников трапезы, командированный этому не противился. Он легко, тягуче, как лимонад в жару, выпил полный стакан водки и сразу же, будто выполнив долг, успокоился. Зато молодожены мгновенно развеселились, заговорили громкими голосами, перебивая друг друга и звонко смеясь. Александр Александрович не вмешивался в разговор да и не слушал его почти, привыкнув к нему, как к грохоту сцеплений, ему было хорошо и от водки, и от сознания, что он все еще в состоянии распоряжаться собой, совершать решительные поступки. Он всю жизнь воспитывал это в себе, еще с последних классов гимназии, умение бросить вызов, стоять на своем, радикально делать выбор. По сути дела, это была борьба с самим собой, преодоление натуры, склонной к медитации и противоречиям. Учитель математики, сухощавый элегантный Петр Васильевич Верт, говорил ему: «Саша! Россию вообще и вас конкретно погубит самокопание. Бросьте! Будьте современным европейским человеком, наплюйте на всех ваших Бердяевых и читайте Декарта! И гоните к черту весь этот декадентский сплин, а то что ни выпускник, то кандидат в самоубийцы!»
- Вечный сдвиг. Повести и рассказы - Елена Макарова - Современная проза
- Нигде в Африке - Стефани Цвейг - Современная проза
- Письма в Снетин - Михаил Ворскла - Современная проза