«Вот и Юрис такой же, весь в меня, — подумал он. — Тоже не может ни минуты посидеть без дела. С утра до вечера бегает по своему району… везде он должен побывать сам, все увидеть своими глазами. Поэтому у него в районе образцовый порядок. Пусть другие приходят и учатся… всегда что-нибудь полезное узнают».
Дойдя до этой мысли, Рубенис больше не мог оставаться в одиночестве, ему требовался собеседник. Утренняя трубка была выкурена. Захватив охапку дров, Рубенис вернулся в кухню и с удовлетворением убедился, что жена уже хлопочет у плиты.
— Ну и денек — как цветочек, — заговорил он. — Такая погода прямо как на заказ для крестьян. Теперь только знай убирай, пока весь хлеб не будет в скирдах. Петом пригонят молотилку. Будет и государству и себе.
— Будет, все будет, — рассеянно отвечала Рубениете, подкидывая в плиту дрова. — Присмотри, отец, за чайником, чтобы не убежал. Мне надо в погреб сбегать.
— Давай я схожу. Чего принести?
— Пока тебе объяснишь, можно два раза обернуться. Мужчины такой бестолковый народ в этих делах…
— Гм-да, если уж так, то иди сама, толковая женщина. Мы, как говорится, со своей любезностью не навязываемся. Но хотя вы и ни во что не ставите нас, мы себе цену знаем. Цена не малая.
— То-то вы и набиваете эту цену.
У них уже вошло в привычку время от времени шутливо поддразнивать друг друга.
Когда жена вернулась из погреба, Рубенис возобновил разговор в более серьезном тоне:
— Что ни говори, а наш Юрис парень ухватистый. За все он берется как следует. Когда еще работал в порту, самые неуживчивые и те просились работать с ним. Тебе бы следовало посмотреть, как летали кипы льна, когда он брался за крюк. А на фронте — как лев дрался. Капитан, командир роты, награжден орденами… Поэтому работа спорится у него и в мирное время. Ты вдумайся, мать: председатель исполкома! Раньше и во сне бы не приснилось этого. Целый район доверили, со всеми домами и фабриками. И все хвалят, все говорят, что лучший хозяин района во всей Риге. Чистота, порядок, вежливое обращение с людьми, а с разными прохвостами — по всей строгости. Вот это, я скажу, по-моему.
— Ты скажи лучше, чего это ему стоит, — вздохнула Рубениете. — Когда только он и спит. Целыми ночами по заседаниям да по совещаниям. Сколько времени может человек это выдержать?
— Юрис выдержит. Не забудь, что он в Рубенисов пошел. Отец, бывало, когда еще батраком в имении жил, мешки по целому берковцу[4] заносил по лестнице на второй этаж.
— У Юриса на плечах тяжесть не меньше.
— Но он не для господ носит, ты этого не забывай, — подняв палец, сказал Рубенис. — Для своего народа работает, на пользу своему рабочему классу. Совсем иное дело получается, не та уж тяжесть. Я сам, например…
Но Рубениете не дала ему похвастаться: у женщин есть эта манера — прерывать речь на самом приятном месте.
— Садись есть, пока не остыло, — сказала она.
— Мне, ты думаешь, почетную грамоту даром дали? — все же успел вставить Рубенис. — Из тысячи одному — чаще их не дают. Это ты прими во внимание.
— Я разве спорю? Только не стоило бы об одном и том же тысячу раз говорить. Хватит, если один раз скажешь.
— Ну да, тебе, понятно, не нравится, что я на старости лет выдвигаться начинаю, — полусердито сказал Рубенис и сел за завтрак. — Но это не поможет: я все равно в тени не останусь. Если у меня сын настоящий человек, так почему я буду бессловесным?
— Да ты уж у меня таким бессловесным всю жизнь был, — усмехнулась Рубениете. — Хозяевам всегда норовил поперек горла стать. В пятом году нагайками и то не могли тебя переделать — какой был, такой и остался.
— А тебе хотелось, чтобы они меня переделали?
— Скажешь ты тоже, — хотелось…
Рубенис подмигнул жене, и оба улыбнулись.
За понтонным мостом Рубенис сошел с трамвая и пешком пошел вдоль Даугавы по направлению к Экспортной гавани. Ужасными ранами зияла взорванная набережная. На дворе таможни высились оголенные скелеты разрушенных и сожженных пакгаузов. Хоть и потрудились здесь рижские рабочие, но кругом все еще свидетельствовало о мании разрушения, о безумной ненависти убегавшего хищника. Часть дороги к гавани шла мимо обвалившейся ограды сильно вырубленного и захламленного сада Виестура, а через улицу, с набережной Андреевского острова, на него глядели исполинские руины сожженного зернового элеватора. Когда все это восстановят? Какие огромные усилия предстояло еще приложить здесь, какие горы кирпича и металла израсходовать для того, чтобы из этого хаоса выросла красивая просторная гавань!
«Когда-нибудь вырастет, — мысленно сказал Рубенис. — Своими глазами увижу еще».
У ворот порта знакомый сторож проверил его пропуск.
— Чего так рано, товарищ Рубенис? — спросил он. — До начала работ еще полтора часа.
— Великое дело — полтора часа! Пока дойдешь до другого конца порта да пока осмотришь, все ли на месте — вот и полтора часа пройдет. Это тебе не прежнее время, когда заботился только о своем багре или крюке. Надо подумать и о подъемных кранах, и о грузе, о сроках погрузки.
— Выходит, не из легких ваша бригадирская работа? — усмехнулся сторож.
— Попробуй денек поработать, тогда узнаешь.
— Мне и на своей работе неплохо.
— Ну и я не жалуюсь.
Посасывая трубку, Рубенис продолжал свой путь. Больше всего разрушений было по эту сторону холодильника. Но между горами изуродованного металла и сложенных кирпичей, между оголенными фундаментами уничтоженных зданий тянулись железнодорожные пути, и паровоз тащил вагоны с грузом. За холодильником стояли пароходы. Здесь набережная уже была заново опоясана бетоном. Сваи и бревна, на которых покоился деревянный настил, еще не утратили своей белизны и пахли смолой.
Любовно и с гордостью глядел на все это Рубенис. Что здесь было года полтора тому назад! Поздней осенью 1944 года сюда пришли первые бригады восстановителей и стали осматриваться, с чего начать. Сначала людям казалось, что здесь ничего не исправишь. На набережной через каждые двадцать метров вместо гранитной облицовки зияли огромные ямы. Глядя на это, люди задавали себе вопрос: что произойдет здесь во время весеннего ледохода? Стремительные воды Даугавы подмоют берег, и тогда рухнут последние крепления, река унесет в море то, что когда-то называлось набережной порта. Тогда всему конец.
Нет, рабочие не растерялись и не стали тратить время на лишние мудрствования. Старый Рубенис обошел прежних товарищей и посоветовался с ними. Вскоре рижане услышали о бригаде Рубениса, которая творила чудеса. Пока инженеры планировали и рассчитывали, старые портовые грузчики очистили участок, на котором работала их бригада. Но они не удовлетворились этим: глубоко, до самого основания конструкции набережной вгрызлись они в землю, с помощью водолазов проверили состояние подводной части. Затем стали вбивать в дно реки сваи, спешили опоясать разрушенный берег надежным защитным поясом, чтобы весенний ледоход не мог ему повредить.
Всю зиму продолжалась работа без выходных дней, без регулярного отдыха. Работали круглыми сутками на холоде, на ветру, в снежную вьюгу.
Зато успели. Портовой набережной весенний разлив не причинил вреда. Газеты писали об этом, упоминали имена многих рабочих. Старого Рубениса приглашали на важные заседания, внимательно выслушивали его предложения. Когда выделенный бригаде участок был восстановлен и к причалу подошел первый пароход, выгружала и нагружала его бригада Рубениса.
Вот почему сегодня он так любовно осматривал порт.
То, что ты здесь видишь, — все равно, что ребенок, которому ты дал жизнь, которого ты вырастил. Все кругом принадлежит тебе, твоим товарищам — и великаны-краны, высящиеся над мачтами кораблей, и красивые пароходы, которые сейчас приходят сюда из других портов. Не слышно больше в порту окриков и брани форманов[5], за хозяйскую подачку лаявших с утра до вечера на рабочих.
Ты сам теперь руководишь работами по погрузке и выгрузке, и с тобой, как с бригадиром, раз десять на дню советуются штурманы. Раньше латышского портового рабочего называли белым негром, здесь все работы производились силой его рук и спины. А поглядите сейчас, как уголь сам выгружается из трюмов по ленточному транспортеру, насыпается в грузовики, наваливается большими горами. И тут же большой кран берет клювом подъемника машину весом в несколько тонн, поворачивается, как тебе надо, и легонько, будто игрушечку, опускает прямо на платформу. И если только крановщик немного быстрее опустит драгоценный груз, тряхнет или дернет его, сразу же на него закричат со всех сторон — и не то чтобы начальство, а сами же рабочие!
«Рехнулся ты, парень! Хочешь разбить мотор! Ведь это для электростанции, а не на толкучку. Или тебя учить надо, как беречь народное добро?»