Герман Вилде сидел на гнилом пне и прислушивался к отдаленному пению. Нечистое, с неделю уже небритое лицо его казалось старым, изможденным, от лохмотьев шел кислый запах давно немытого тела. Он был грязный и худой; все его раздражало и злило. Песня, которую пели за лесом невидимые веселые люди, дразнила, звучала как вызов. Какое они имели право радоваться, когда он вынужден сидеть в лесу, прятаться от людей, как дикий зверь?
Чему они радуются? Какие златые горы принесла им эта новая жизнь?
Упрямое, непокорное племя… А ты, Герман Вилде, хотел еще стать одним из его верховодов… Незваный, непрошеный, хотел ты стать во главе его, потребовать, чтобы оно тебе поверило, подчинилось твоей воле. Но что ты можешь обещать и кому?
Только месть для тех, кто не признает твоего верховодства, только кровь, уничтожение и смерть… Они поют веселые песни, а ты сидишь в лесу, и жизнь проходит мимо тебя. Ты ждал и все еще продолжаешь ждать чуда, транспортов с чужестранными войсками, землетрясения, потопа. Не идут чужестранные корабли, земной шар не сотрясают космические катастрофы, море и реки остаются в своих берегах. Люди, которых ты ненавидишь, не стоят на месте. Они воздвигают фабрики и дома, мосты и порты, они восстанавливают разрушенное и создают новое. А ты бессилен в своей ненависти, как змея, у которой вырвано жало. Тебе приходится сидеть на гнилом пне посреди леса и издали глядеть на них, ибо близко подойти к ним ты не смеешь.
Зачесался бок. Герман Вилде сунул руку за пазуху и долго скреб искусанное место.
Да, ему осточертело жить в лесу, и он охотно ушел бы отсюда, но куда? Целая гора преступлений лежала на его пути и не пускала. Нельзя было смыть кровь, которая прилипла к рукам. Пути назад для него не было.
Герман Вилде поднялся и погрозил кулаком, погрозил радости, которая звучала за лесом.
— Проклятые… Ненавижу и буду ненавидеть…
Он зашел еще глубже в чащу и спустился в сырую нору, где жили его соучастники. Посреди норы на чурбаке, который заменял им стол, стояла бутылка водки.
— Кто разрешил пить? — крикнул Вилде от двери.
Четыре лица, таких же грязных и обросших, как и у него, обернулись к Вилде с вызывающей ухмылкой.
— Никто не разрешил. Сами разрешили, тебя не спросили. Ты что еще за министр? Ха-ха-ха!
Вилде хотел на них крикнуть, сказать что-нибудь грубое, унижающее их, но промолчал, — с пьяными заводить ссору не стоит. В бутылке осталась еще водка. Вилде налил чайный стакан и выпил залпом. Остальные злобно заворчали.
— Ну, чего вы, как собаки? Хватит и вам.
Вилде пошарил под топчаном и достал новую бутылку.
— Придвигайтесь! Выпьем, что ли, за нашу победу.
— Черта лысого! — буркнул самый старый, однако от своей порции не отказался.
Они напились и начали разговаривать о женщинах, похабно, со злобой. Они рассказывали друг другу о своих лучших днях и мечтали об их возврате. Вилде вздумалось вдруг пойти в усадьбу Межнора к Эрне Озолинь, но остальные его отговаривали, — на праздник Лиго туда могли прийти соседи. Он не шел на уговоры, несколько раз порывался встать и выйти из землянки; наконец; двое бандитов повалили его на землю и держали до тех пор, пока он не уснул.
В тот день четверо молодых людей — Имант Селис, Эльмар Аунынь, Рита Биргель и Занда Сунынь — поехали в Межа-парк. Выйдя на берег Киш-озера, они сели на яхту и подняли белый парус. У пристани их ждал пятый — воспитанник ремесленного училища Юрис Курмит, но он не поехал с ними, он хотел только посмотреть, как пойдет яхта, когда развернут на ней все паруса. Юрис Курмит больше месяца проработал в яхт-клубе и за это время закончил под руководством одного старого мастера капитальный ремонт какого-то катера. Через полчаса он должен был встретиться со своими товарищами по училищу, чтобы вместе пойти в Зоологический сад.
Имант окончил первый курс мореходного училища и теперь собирался в свой первый морской рейд. Шеститысячный современный теплоход, несколько больших портов, о которых много прочитано и много слышано… словом, причин достаточно, чтобы молодой моряк чувствовал себя довольным. Но сегодня Имант старался молчать об этом: если много болтать, друзья скажут, что он слишком много о себе думает.
И все же пришлось заговорить.
— Когда ты вернешься домой? — спросила Рита.
— Осенью, к началу занятий.
— Значит, летом к нам уже не приедешь…
— Почему же нет? Когда сойду с судна, обязательно приеду.
— Посмотрим, — сказала Рита. — Побываешь за границей, загордишься.
— Я и сейчас горжусь, — ответил, улыбаясь ей, Имант. — Горжусь тем, что у меня такие славные друзья. А за границей я буду гордиться еще больше — гордиться своим народом, который достиг того, чего не достиг еще ни один народ во всем мире. Быть советским человеком — разве это не достаточная причина для гордости?
Быть советским человеком…
Это означало и для Иманта и для его товарищей очень многое: веру в жизнь, дерзновенные мечты и упорное стремление превращать красоту мечтаний в действительность. Они понимали, что им надо много знать, надо во всей глубине постигнуть ту великую правду, которую коммунисты открыли человечеству и воплощением которой стала вся история советского государства.
Все, все старался охватить их молодой, жадный до знаний ум, но это не было витаньем в облаках, ибо они обеими ногами крепко стояли на земле и, мечтая о будущем, всеми своими помыслами и интересами были связаны с настоящим.
Эльмар Аунынь этой весной обработал своим трактором на шестнадцать гектаров больше, чем тракторист, достигший до него наивысшего показателя по республике. И Эльмар гордился этим. После окончания курсов трактористов он поехал на работу в МТС, которой руководил Владимир Гаршин.
Занда Сунынь после недолгих колебаний поступила в институт физкультуры и была очень довольна своим выбором. Брат ее Валдис учился в школе прикладных искусств переплетному мастерству: многие самостоятельно переплетенные им тома уже украшали книжные полки его друзей.
Яхта плавно скользила по озеру. Всюду были вода и солнце, а вокруг — кольцо зелени прибрежного леса. Когда вышли на середину озера, стал виден взорванный мост над протокой у Милгрависа и новый корпус суперфосфатного завода. Еще дальше можно было разглядеть дюны Вецмилгрависа и какой-то поставленный на ремонт пароход. Всюду еще были рядом новое и старое, отмирающее и рождающееся, но воля человека властно указывала каждому свое место. И всегда выходило так, что старому нужно было тесниться, отступить перед новым.
— Как хорошо жить, — сказал Имант, и каждый подумал, что он выразил именно его мысль.
— Да, хорошо, — отозвалась Занда. — Мне кажется, мы никогда не состаримся, ведь мы живем в молодом мире, а человек не может быть старше мира.
Рита Биргель запела, и сразу с ее голосом сплелись молодые и сильные голоса остальных. И полилась старинная песня, одна из тех, что часто звучали над водами и при ярком солнце и в тихие вечера:
На волнах качайся, лодка…
Свежий ветер надул паруса, и белая яхта, почти касаясь правым бортом воды, все ускоряла бег, а четверым друзьям все еще казалось, что они движутся слишком медленно. Как же иначе! Они спешили навстречу своему будущему.
Солнце пламенело над городом, лесами и водами, ни одного облачка не было на голубом небе. И молодым людям в белой яхте казалось, что они в глазах друг у друга видят солнце — жаркое, светлое, самое прекрасное и светлое изо всех солнц.
Мы знаем, что это за солнце. Имя ему — Юность.
Книга шестая
Глава первая
1
Старый Рубенис проснулся, как только из соседнего гаража выехал первый грузовик. Стенные часы, все те же старые часы, которые четверть века с лишним протикали на стене этой комнаты, показывали десять минут шестого. Можно было поспать еще часа полтора, но чего же зря валяться, если сон не берет? Первые, еще красноватые лучи солнца проникли поверх крыши дровяного сарайчика в окно, и голубоватая полоска обоев возле двери, точно изнутри, прояснилась от мягкого, нежного отблеска. Это было еще не сияние, не блеск — только дружеская, сдержанная игра света, но этого было достаточно, чтобы день вступил в свои права.
Рубенис стал одеваться, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить жену. Всунув ноги в старые, давно потерявшие блеск калоши, он вышел во двор, зажег трубку и сделал первую, самую вкусную, утреннюю затяжку. Зашел в дровяной сарайчик, медленным, оценивающим взглядом окинул поленницу дров, нет ли слишком толстых поленьев, которые следует расколоть, заглянул за старые пустые бочонки, в которых раньше хранились салака и соленые грибы, перебрал свой рабочий инструмент — багры и крюки — и с недовольным лицом уложил все обратно. Прямо как назло, все стояло на месте, не было никакой надобности что-нибудь убрать или исправить. И не мудрено: вчера только был произведен последний осмотр, и, точно так же, как сейчас, старый Рубенис не мог найти себе занятия.