Все эшелоны те
Давно уж списаны.
Не жди вихрастого
Мальчишку-воина...
Одна ветла стоит
Пристанционная.
СОЛДАТАМ РОССИИ
Полвека снятся сны о битвах
Степных, метельных, дождевых...
Что я живой
Среди убитых
И неживой –
Среди живых.
И тягостно от лжепричастья
Словес:
Никто не позабыт!
Кричу,
Но мне не докричаться:
Кровавым грунтом
Рот забит.
И слышу без вести пропавших,
Их мысли шепчут ковыли:
«Что там за жизнь
У близких наших?
Ответь:
Не зря мы полегли?»
И я броском –
Назад от даты,
169
![]()
Туда,
Сквозь грязь,
По гужевым,
Где примут исповедь
Солдаты
И нарекут
Меня
Живым.
Я ТЕБЕ НЕ ПИСАЛ…
Из лагерных тетрадей 1968-69 г.
«Лагерные тетради»,
написанные на поселении
Глубинное Чердынского района
Пермской области, пролежали в
домашнем архиве около сорока
лет. Там многие сотни стихов.
Они еще полностью не
прочитаны, нигде не
напечатаны, даже не сосчитаны.
Прочитать их действительно
трудно: бисерные строчки
карандашом в каждую клеточку
общих тетрадей, иногда по два
столбца на каждой странице,
заполнено буквально все и без
помарок... потому что все
неудачное подтиралось резинкой – из экономии бумаги. Тетрадь нужно было всегда
держать при себе, чтобы не пропала.
На поселение заключенных выводили после отбытия ими двух третей общего срока
при отсутствии грубых нарушений лагерного режима. Труд такой же, как в зоне, но вме-
сто постоянного конвоя - надзор. Разрешалось носить гражданскую одежду, иметь деньги
и пользоваться услугами магазина (в котором, как правило, нечего купить), вести перепис-
ку и иметь свидания. За нарушение границ поселения – возвращение в зону.
«Лагерные тетради» отличаются от известной литературы подобного типа: это днев-
никовые записи внутренней жизни заключенного, и только в очень редких случаях – вне-
шних ее проявлений. Между тем, от Михаила ждали и даже просили именно бытописания.
«Все написано, все известно, - говорил он в таких случаях. - Читайте Шаламова, Солжени-
цына...».
А если поэт и пытался вводить натуралистические детали, это выглядело инородно.
Другое дело - природа: по «Лагерным тетрадям» живо воссоздается облик затерянного в
170
уральской глуши поселка. Стихами автор стремится сохранить душу, а душа тянется не к
мертвому и жестокому, а к живому.
* * *
Опять на сердце
Омут странный
И учащенно-тяжкий
Гул.
Текут стихи,
Как кровь из раны.
Бегут и стынут...
И бегут.
И думы...
Как беде случиться
Непоправимой и большой?
И нет желания лечиться
Ничем:
Ни телом, ни душой.
* * *
Мне снился сон.
Приснился в детстве мне.
Он в памяти.
А память не слаба та.
Как будто я на вороном коне
Въезжал в страну стихов
Под тяжкий вопль набата.
На мне армяк мужицкий,
А в руке -
Не жезл, не нож,
Не свод приговорений,
А до сих пор не изданный никем
Посмертно
Том моих стихотворений.
Вокруг галдеж
И ожиданья зуд.
И начал я о доле человечьей.
И плавилась людская боль в грозу,
Иное все сметая и увеча.
* * *
О близком,
Об утраченном,
О давнем,
Нисколько ничего не утая,
Я расскажу тебе,
Моя исповедальня,
И в тишь и в бурю
Спутница моя.
Я расскажу,
Как самое простое,
О тяжкой драке
171
Разума и чувств,
Чтоб каждою
Протоптанной строкою
Стать по уму для всех,
Как по плечу.
О радостях
Прозрачных и туманных,
Об океанах северной тоски,
О не заживших ссадинах и ранах,
Что жгут,
Как аравийские пески.
* * *
Смеющиеся рты. Не люди, а гримасы,
Глазея на меня, стоят на берегу.
А я на их глазах – беспомощною массой –
Никак не утону и выплыть не могу.
Но это только сон, но это только снится,
Когда я сам с собой лежу, глаза смежив.
И прошлое, как пыль, садится на ресницы,
Года и дни идут - и так проходит жизнь.
БУДТО
Пою.
И до рези в ушах
не слышно голос мой.
Так поет лишь душа
или, освещенный факелом тоски,
в ночи
кричит немой.
Аплодисменты... Аплодисменты...
Это аплодируют мне,
смещаются руки и лица.
Но я их только вижу, как во сне,
или как взмахи крыльев,
когда осенью улетают птицы.
Плачу,
а по щекам моим
вместо слез
только тени их скачут,
только видения.
Смеюсь, запрокидывая голову.
Смех жизнерадостен и искрист.
А рот почему-то не могу раскрыть,
будто кто запаял его оловом.
И получается,
что кипением звуков, слов и чувств
я внутри самого себя клокочу,
как котёл на огне,
на котором манометра нет.
172
* * *
Я когда-то знал человека.
Он не стар. Не дожил до седин.
И хотел на кулачики с веком
Выйти драться один на один.
Только не соизмерил силы.
И удара не ждал - под дых.
Подкосило его, подкосило,
Как потоком густой воды.
И, как щепку в весеннюю паводь,
Понесло по подводным камням...
А ведь он не умеет плавать,
И до грусти похож на меня,
Что аж тело мне этим разливом
Прожигает до самой кости.
Неужели ж я вслед боязливо,
Глухо крикну: «Бродяга, прости!»
Ты же многим прощал и не это,
Да и это простишь все равно...
Но в ответ засмеялась где-то
Моя жизнь, обнимаясь с волной.
* * *
Стихи имеют вкусы и цвета.
Раз «белый» есть,
То значит есть и синий.
А у меня порой бывает так:
Пишу на чае и на эфедрине.
Но грусти в этом нет. Как нет и бед.
В краю безмолвья, вьюг и безголосья
Я лишь хочу успеть в самом себе
Скосить стихов последние колосья,
Чтоб не остались - если дунет осень,
Нежданная, безвременная вдруг -
На брошенном до пахоты покосе
На стебельках качаться на ветру.
* * *
В моих стихах
Осенний стылый шум,
Иль путник мнет
Дороги хлипкой жижу.
Но я о солнце
Изредка пишу
Лишь потому,
Что сам его не вижу.
Во мне душа
Сорокой на колу
Сидит, как спит
С закрытыми глазами.
И путь пролег
Под грустным светом лун,
173
Где в полночь
Тихо-тихо плачет заметь.
О чем она -
То плачет, то поет?
Нельзя понять.
Но в том многоголосье
Мне кажется
Минувшее мое,
Как втоптанные
В пахоту колосья.
СМЕШНАЯ ГРУСТЬ
Дождливая осень.
На исхудалых шейках стеблей -
колосья
ржи.
Вниз лицом.
Пустыми глазницами.
И мнится,
будто поздравили
с утерянной радостью,
сердцем которую ты давно пережил.
Или наносят запоздалые удары
за ошибки
полузабытые, старые,
безголосые.
Они - те же колосья,
