то выходит: план мастера, план хозяина. Вот... вот... план – это что? Это ведь
прежде всего организованная и структурированная информация. Кто же ее
организовал? Кто план составил? И какая роль в нем отводится каждому
индивидууму? Вам и мне, например?
А те, кто не задумывается - они пусть новую Люси и связующее звено в
эволюционном процессе продолжают искать. Это я про то звено, которое
научно докажет всем желающим, что человек прямоходящий
эволюционировал от обезьяны, которая до этого передвигалась на четырех
конечностях. На этих четырех обезьяне удобно передвигаться, а на двух –
нет. Но она почему-то взяла и стала ходить так, чтобы ей было именно
мучительно неудобно...
Но возвращаясь ко сну: наверняка были и другие возможные его толкование
– кто бы спорил – только эти два мне были ближе всего. Хочу заметить, что
за прошедшие пять лет я об этом сне вроде бы и забыла, потому что было не
вполне понятно, какие из него сделать выводы в практическом плане.
Но вот... месяц тому назад я стала читать одну книгу. «Ананасная вода для
прекрасной дамы» называется – если Вам интересно, что это за книга. В ней
говорилось – в метафорическом плане, конечно – про поезд, про машиниста,
про рельсы и шпалы. И тут ба-бах! Вздрогнув, я вспомнила про сон
пятилетней давности. И снова: ба-бах! Дальше я вспомнила про видение во
время второй церемонии аяуаски. Потом полыхнуло ярким светом короткое
замыкание - сон и видение спаялись в двуединую картину. Такая себе
картина-диптих получилась. Если обе ее части сложить вместе, лицевой
стороной наружу, то через получившуюся рамку можно посмотреть на свет
и увидеть общие черты.
Что их скрепляет? Движение. Полет – не просто полет – а физическое,
совершенно явственное ощущение полета вслед за отступающим
горизонтом и разворачивающимся пространством. А еще - невероятная
легкость бытия, возникающая из легкости полета... Кроме этого, при
желании в этом диптихе можно даже ведическую формулу усмотреть: сат-
чит-ананда... в ней - бесконечное устремление человека к вечности-знанию-
блаженству. Вот она, ананда, из-за которой и состоялась моя встреча с
аяуаской.
Про свой сон я все эти годы не забывала, но в то же время и не помнила про
него активно; он вроде бы постоянно и присутствовал, но был скрыт какой-
то непрозрачной завесой. Как такое может быть? Однако хотя я его вроде бы
особенно и не помнила, но в путешествиях по Латинской Америке, или
когда смотрела фильмы про джунгли, меня что-то встряхивало изнутри, и
тогда – а на всякий случай – я принималась тщательно вглядываться в
пейзажи – не мелькнет ли где картина из моего сна? Туда, значит, и ехать
надо...
Часто бывает, что post hoc, когда связь между событиями установлена, она
кажется очевидной. Как сейчас, например. Похоже, что на самом деле я не
туда смотрела. Надо было искать не пейзаж за окном автобуса или в кадрах
кинофильмов - нет, если это путешествие внутреннее - о чем я и говорила в
начале книги - то и сон, скорее всего, будет относиться не столько ко
внешним ориентирам, сколько к тонкому измерению реальности.
Конечно, любое из истолкований держится на ощущении – какое вообще
может быть объективное доказательство истинности ощущения и сна? Разве
только в свете синхронистичностей... но все равно возникнет вопрос:
ощущение-инсайт приходит извне или же его природа исключительно
биохимическая? Если задуматься над вторым вопросом дальше, то
непременно захочется спросить: а эту биохимическую реакцию генерирует
что? У Вас на это есть готовый ответ?
36. STRAWBERRY FIELDS FOREVER
Олдос Хаксли - английский писатель, блестящий стилист и мистический
мыслитель прошлого века - прогуливаясь как-то по просторным
мескалиновым полям, задался вопросом: какая пейзажная живопись
оказывает на нас самое сильное эмоциональное воздействие? И сам же
ответил, исходя из многочисленных впечатлений, как личных, так и чужих:
пейзажи, в которых объекты или максимально отдалены, или максимально
приближены. На ранней стадии развития искусства иной мир, - говорит он, -
когда его рассматривают с ближней перспективы, передается узорами. И
дальше объясняет, что это неслучайно: такие узоры напоминают нам о
живой геометрии мира запредельного.
Я тоже хочу вернуться к узорам. И к тому, что за ними стоит.
Если Вы не забыли, я говорила раньше, еще в одной из начальных глав
книги, что, когда шаман-шипибо поет икаро – песня латает прорехи в
энергетическом паттерне, на которое надето физическое тело человека. Что
когда шаман поет – его икаро по гармоничному узору звуков
восстанавливает нарушенный баланс в энергетической структуре
физического тела.
Но это еще не все. Тогда я умолчала (правда, только временно) еще об одном
уникальном свойстве икаро. Свойство, как его описывают антропологи,
следующего характера. С песней шамана узор звуков перетекает в тело
пациента не только на время церемонии - этот узор будет храниться в его
информационном поле до конца жизни. Но и это не предел. Потому что, как
говорят, даже когда физическое тело истлеет – узор все равно останется.
Что из этого следует со всей очевидностью? Следуют два вопроса: так
шаман только латает прорехи или же он устанавливает новую для пациента
программу? Потому что если речь идет об установке новой программы, то
каков мой шаман - такую программу жизни, настоящей и будущей, он в меня
и установит. По своему усмотрению и в меру раскрытости своего сознания.
В связи с чем к выбору надо отнестись ответственно. (Ответственно? Да? ...
а это как? Механизм для этого какой есть? А то без него – сплошная
популистская предвыборная демагогия выходит...)
Так вот – еще я хочу вернуться к юбке-трансформеру и к тунике курандеро-
шипибо. Помните о геометрическом узоре, который вышит на них?
Одеваются в такую одежду не просто так. Шипибо считают, что
геометрический узор, вышитый или нарисованный на них, выходит за
пределы материальной плоскости, на которой он изображен. Он
пронизывает все близлежайшее пространство, преображая его в
пространство, которое, за неимением лучших слов применительно к
индейско-аяуасковому контексту, можно назвать магическим. Может быть,
эти узоры и являются картой к синхронистичной картине мира? И карт
таких, наверняка, в нашем мире разбросано немало...
Еще я вспоминаю сейчас об узоре икаро и узоре туники потому, что в мире
Шипибо они – не более чем разные аспекты одного и того же явления.
Говорят, что при прямом содействии аяуаски некоторым шаманам является
этот геометрический узор и что они видят его своим внутренним взором.
Именно этот светящийся узор они превращают в звуки – а из них рождается
путеводная песня-икаро.
Этот узор интерпретируют – причем одновременно – по крайней мере, два
наших органа восприятия. У этого явления есть даже научное название –
синестезия. Вот и получается, что узор можно услышать и спеть, а можно
увидеть и нарисовать -?? на сосуде, например, или вышить на тунике. Или,
что еще интереснее: услышать и нарисовать. Правда, действие его, похоже,
строго однонаправленное: оттуда – к нам, сюда, и никак не наоборот. Но
происходят узоры, видимые и слышимые, так же как и сами явления,
которые эти узоры описывают, из одного источника. И в этом источнике
раздела между видимым и слышимым нет. Как нет там раздела между
временем и пространством. Между частицей и волной. Из этого источника
выходят и все сны, видения и синхронистичности, вплетающиеся в
реальность наших будней.
37. ГЛАВА ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ И КОРОТЕНЬКАЯ
Основную часть этой книги я написала за три дня – и даже не на
компьютере. Его, как Вы помните, я оставила на хранение в гостинице,
прежде чем пустилась в опрометчивое плавание, рассчитывая попасть в
свою сюрреалистическую Пангвану – ту, которая совмещала сон и явь,
желаемое и вероятное. Сюрреалистическую – потому что той Пангваны,
куда я стремилась попасть, на самом деле не существовало. Вместо нее
существовали Пангваны конкретные, реальные и номерные.
Нет, написала я ее самым традиционным способом: ручкой в дорожном
блокноте, лежа под вяло вращающимся и пронзительно скрипящим
вентилятором в гостиничной комнатухе в Тамшияку. По горячим следам
второй сессии аяуаски. Как только смогла расклеить оба глаза, так сразу же
взялась за перо.
В январе, заканчивая работу над этой книгой, я жила в Пуно – городке, что
расположен на перуанском берегу озера Титикака, на высоте около четырех