вопросов. Ни к кому и ни по какому поводу. Все было предельно ясно и
просто. Жизненная программа погружения в ананду и заключается именно в
том, чтобы вот так просто висеть в гамаке – что я и делала – и это уже было
равнозначно свершившемуся счастью. А если при этом на меня еще дул
ветерок – то простое человеческое счастье естественным и
непротивленческим образом перетекало в состояние блаженства неземного.
И никаких тебе больше жизненных проблем или насущных забот. И никуда
больше идти не надо, ни о чем больше не надо думать и беспокоиться
ровным счетом больше не о чем. Меня забросило в состояние «здесь и
сейчас», и оно было настолько полным, что даже опасение - как бы из него
не выпасть? - просто не имело шансов прорваться ни внутрь, ни наружу.
Когда я таким умиротворенным червяком висела в гамаке, взгляд у меня
был, наверное, все-таки отчасти осмысленным, потому что со мной
заговорила женщина. Она тоже тут проживала в гостинице. Хотя гостиница
– это громко сказано.
- Гостиниц у нас в Тамишьяку нет, есть просто hospedaje – но зато самое
лучшее у нас в городке. Алькальду принадлежит, мэру, то есть,– так с
гордостью сказал местный житель, который мне ее порекомендовал. – И
отдельная комната у вас там будет, и собственная ванная тоже. Горячей воды,
конечно, нет – продолжил он, - но кому она нужна в такую жару.
Местный житель во всем оказался прав на все сто. А особенно прав он был
насчет жары.
Заговорившей со мной женщине было лет сорок. Вместе с тремя коллегами
она выполняла здесь какую-то государственную работу по статистическому
учету. Я видела, как они сидят по вечерам в коридоре, где чуть прохладнее,
чем в комнате, и заполняют бесконечные бело-розовые формы. Она с
любопытством спросила, что же я тут делаю, в таком маленьком и
заброшенном городке. Да еще к тому же одна.
- Аяуаску пью, - флегматично и кратко ответила я. К развернутым ответам
жара не располагала. Но на всякий случай задала ей встречный вопрос:
- А Вы когда-нибудь ее тоже принимали?
- Один раз в жизни и давно, - ответила она.
- Ну и как? - сразу заинтересовалась я. - Что-нибудь видели? Да? Что?
- Своих родителей... – неожиданно ответила она. - Я как раз и хотела с ними
повидаться.
- И говорили с ними тоже? – я оживилась, несмотря на жару.
- Нет... поговорить у меня не получилось, хотя те, кто были со мной на этой
церемонии, мои друзья, они разговаривали...
К вечеру, что в комнате под вентилятором, что в коридоре под открытым
небом, становилось нестерпимо душно. Я выбралась посидеть снаружи
гостиницы. Около входа в гостиницу уже сидел ночной гостиничный
смотритель, я молча забралась в свободное колченогое кресло, стоявшее
рядом с ним. Ему было скучно, и молчание продлилось недолго.
- А с кем ты аяуаску принимала? – полюбопытствовал он.
- С Вилсоном, - по-прежнему кратко ответила я, потому что было по-
прежнему жарко.
- Ну и как?
- Да так... – уклончиво ответствовала я.
Смотритель на деталях моей истории не настаивал: ему явно хотелось
поделиться своей.
- Аяуаску я принимал только один раз в жизни – начал он свой немудреный
рассказ. - Как только выпил ее, вскоре змея появилась – громадная такая,
пасть раскрыта, зубы острющие, а глаза ее в мои прямо так и уставились.
Стало мне страшно, и я принялся от нее отбиваться. А как отбился – так на
всю жизнь аяуаску и зарекся принимать.
Да, понятно. Кратко, образно и доходчиво: экспозиция, кульминация, итог.
Все уместилось в четыре коротких строки. Но он не первый мне про змей
говорил. Про них мне еще раньше жена Вилсона рассказывала: у нее в
видениях тоже были змеи. Еще в пятницу, накануне моего похода в сельву,
она пошла проводить меня из своего дома в гостиницу и по дороге говорит:
- Аяуаску у нас в основном мужчины принимают, женщины не хотят.
- Не хотят?
- Нет. Потому что боятся.
- А ты принимала?
- Однажды. Звери появились, змеи, – она легко повела изящной рукой от
себя, словно отгоняя память о пугающих видениях, а заодно отгораживаясь
и от самого растения. Чувствовалось, что никакого смысла в этих видениях
она тогда не увидела, не видит его и сейчас. И что моя завтрашняя
церемония – затея, мягко говоря, не совсем разумная, но раз уж мне так
хочется, то отговаривать она меня не станет.
Когда смотритель закончил свой достоверный рассказ очевидца, разговор
иссяк, и мы продолжали сидеть в черной тишине, в которую местами
вкраплялся тусклый свет высоких уличных фонарей. Но опять просидели в
тишине недолго. Вскоре около нас притормозил проходящий мимо мужчина
средних лет – его интересовало, сколько в этой гостинице-оспедахе стоит
комната, а то в другом оспедахе, где он остановился, ему не понравилось.
Потому что мыло там не дают. Как же без мыла-то... непорядок. Смотритель
сказал, сколько стоит. А потом, как водится в сельве, завязался разговор на
бытовые темы.
- А что Вы тут делаете? – традиционно спросил меня вновь прибывший. –
Да еще и одна?
- Аяуаску пью, - флегматично ответила я, окончательно сморенная жарой.
И тут случилось неожиданное. С мужчиной на моих глазах произошла такая
метаморфоза, что и никакому бы Овидию и не приснилась. Он – мужчина, то
есть – почему-то так обрадовался услышанному, что плечи его мгновенно
расправились, и он стал даже вроде бы немного выше ростом. Глаза его
вспыхнули, словно мои слова про аяуаску напомнили о чем-то близком его
сердцу и родном. Мы со смотрителем были заинтригованы и собирались, в
свою очередь, спросить: а в чем, собственно, дело? Но мужчина и так прочел
изобразившийся на наших лицах вопрос, и не стал томить нас понапрасну.
- Когда мне было 17 лет, – сказал он, - мы вместе с дядей возили по реке в
Колумбию на продажу шкурки ящериц (piel de lagartijas). -- Но однажды у
нас с продажами не сложилось -- нас подвел покупатель, и мы надолго
застряли в небольшой деревушке в сельве.
Этот рассказ за сегодняшний день был уже третий и, скорее всего,
последний. Я изготовилась внимательно слушать.
В той деревне, где им пришлось остановиться, жил шаман, стал он
рассказывать, и так получилось, что он зазвал юношу на прием аяуаски.
- Ну, я и пошел – сказал он как о чем-то неизбежном.
- И что было дальше? – во мне, несмотря на тормозящее действие жары,
пробудился интерес.
- А дальше было здорово. Потому что, когда принимаешь аяуаску, можешь
увидеть все, что ни попросишь. Попросишь, например, родителей своих
увидеть – сразу их и видишь. Но я тогда был влюблен, и понятное дело,
больше всего хотел видеть не родителей, а любимую девушку.
- И получалось?
- Еще как! Я же говорю: что ни попросишь, те видения и появляются.
Можешь видеть все!
Слово «все» у него вышло как-то так решительно, что в воздухе ненадолго
повисла драматическая пауза.
- И Вы это «все» так и успели за этот один-единственный визит к шаману
увидеть? – после отзвеневшей паузы, не удержавшись, спросила я.
- Что Вы... нет, конечно... я с шаманом принимал аяуаску двенадцать раз. Все
время, пока мы находились в деревушке – а были мы там больше месяца - я
ходил по ночам к шаману. Место, где он жил, было пустынное, тихое... как
раз подходящее для аяуаски... и икарос он всегда мне пел. Ведь Вы,
наверное, знаете, что без икарос настоящей церемонии в перуанской
Амазонке не бывает.
Видно было, что он был рад этой неожиданной возможности вытащить
воспоминания из дальних подвалов своей памяти и поделиться ими с
заинтересованной аудиторией.
- Вскоре эти песни я тоже узнал.
- Узнали? Это как? – удивилась я.
Тут мужчина слегка вздрогнул и резко поднес палец к левому уху, словно
неожиданно что-то в нем услышал, а потом стал молча прислушиваться к
чему-то внутри себя. К чему бы? – подумала я. – неужели к песням-икарос?
Но, кроме краткого всплеска мелодии, резко прозвучавшего у него в голове -
отчего он и поднес палец к уху – ничего больше не последовало. После
недолгой паузы он печально ответил:
- Аяуаска сама и научила. Когда она учит, ее песни внутри себя слышишь.
Многим песням она меня научила... да вот сейчас даже и названий их не
вспомню...
До этого он все время смотрел мне прямо в глаза, но теперь его взгляд
рассредоточился, словно затерявшись в каких-то внутренних коридорах
памяти. Может быть, там и затерялись его песни? Но, видно, то, что он
искал, ему опять найти не удалось, и у него около губ вдруг обозначились
легкие бороздки печали. Неужели из-за забытых песен? Или из-за
закрывшихся и потерянных дорог?
Он снова замолчал, в этот раз надолго, видимо, вглядываясь в то далекое