Муж ее на фронте, ушел в первый день войны. Жив ли - не знает. Ни одной весточки с тех пор. Дома четверо детей.
Хозяйка раздобыла муки, испекла пирог и мы отпраздновали встречу. Шустрый Ванюшка не отходил от Иры. Время от времени он осторожно трогал орден «Красного Знамени» и при этом доверчиво заглядывал ей в глаза.
- А вы большие бомбы кидали?
- Большие.
- Вон с того самолета?
- С того. И с других тоже.
Наш По- 2 стоял у самой хаты, его можно было видеть в окно. Соскочив с табуретки, Ванюшка подбежал к окну, чтобы еще раз посмотреть на самолет.
На следующий день мы с Ирой прощались с гостеприимной хозяйкой, с ее ребятами. Порылись в рюкзаках, достали для ребят теплые вещи. Вот только Ванюшки почему-то не было, исчез куда-то.
Но когда мы подошли к самолету, то вдруг обнаружили пропавшего мальчишку в штурманской кабине. Он сидел на полу, скорчившись, уткнувшись носом в колени, и молча поглядывал на меня снизу вверх.
- Вот ты где! Что же ты, с нами полетишь?
- С вами! - обрадовался Ванюшка и даже подпрыгнул. [202]
* * *
Из дневника Гали Докутович:
«…Фашисты удирают, а мы их настигаем. Но погода, увы, заодно с ними. Все время туман, низкая облачность, а здесь гористая местность…
Вчера был один из самых забавных дней нашей походной жизни. С утра нас застал туман, никак не могли вылететь. Только к полудню полк поднялся и перелетел на другую площадку. Но оказалось, что наша передовая группа наземников уже поехала дальше.
Мы собрались ночью работать, но опять, как всегда, к вечеру появилась облачность, погода самая "аэродромная". Мы мерзли у своих машин. Я собралась уже совсем лететь и вовсю ругала Лиду Свистунову за то, что карту мне дали уже в темноте.
Мы с Ниной Худяковой улеглись спать на крыльях. Холодно, а не встаем! Но все-таки решили встать и пошли греться к лампе. Лампу разожгла Дуся Пасько неподалеку от "блондинки", так у нас величают самолет № 9 за то, что он выкрашен голубой краской. Оказалось, Дуся варила в котелке фасоль. Мы приняли активное участие, я даже палец себе обожгла.
У Руфы была соль, у меня - самое главное - ложка. А вместо воды здесь же бросали в котелок снег…
Погода была безнадежно плохой. После команды "Отбой!" нужно было километра два с половиной идти в станицу. Спали на соломе в холодной хате. А сегодня с утра непроходимый туман. Снова на аэродроме. И опять нельзя летать!…»
* * *
Немцы спешно уходили с Кавказа.
В первых числах января полк оставил станицу Ассиновскую и перелетел через Терек на новую площадку.
…Полетов нет: еще не подвезли бомбы. Наземный эшелон в пути, поэтому летчикам самим приходится дежурить у самолетов. Над площадкой, где рассредоточены наши По-2, висит луна. Поле, покрытое свежим, недавно выпавшим снегом, залито бледно-голубым светом.
Сразу же за нашими самолетами стоят самолеты «братцев», которые тоже прилетели сюда, за Терек. Я медленно хожу вдоль самолетов, мягко ступая унтами по снегу. Вместе со мной движется моя тень. Она совсем короткая: месяц высоко, почти над головой. Я стараюсь наступить на нее, но она ускользает все вперед, вперед… [203]
Саша Громов тоже дежурит сегодня. Мы с ним виделись вечером в столовой. Я знаю - он придет ко мне. И, улыбаясь неизвестно чему, я снова охочусь за собственной тенью… Вскоре он приходит, большой, похожий на медведя, в комбинезоне с широким меховым воротником и в мохнатых унтах.
- Давай дежурить вместе.
Я рада ему. Мы идем рядом: теперь по снегу скользят две тени - одна короче, другая подлиннее. Возле моего самолета останавливаемся.
Тихо. Поблескивает обшивка крыла. Накрытый чехлом мотор и лопасти пропеллера, торчащие в стороны, кажутся огромной птицей, которая приготовилась взлететь. Сегодня тишина особенная. Немцы бегут, и у меня такое ощущение, будто на время раздвинулись тучи войны и стал виден светлый кусочек мира…
Мы стоим, облокотившись на крыло. Говорить не хочется. Я чувствую на спине тяжесть Сашиной руки и даже через меховой комбинезон ощущаю ее тепло. Нам обоим хорошо. И нет никакой войны.
Внезапно воздух сотрясает взрыв. Мы гадаем, что бы это могло быть. Но все опять спокойно, и мы забываем о взрыве. Проходит час, и еще один. Луна за это время опустилась ниже, тени стали длиннее, подморозило. Вдали раздались голоса: это идут нас сменить…
* * *
Вспоминает Марина Чечнева:
«Мы перелетали с места на место, догоняя отступавшего противника. В январе и феврале туманы и снегопады затрудняли нашу работу. Часами мы просиживали на аэродромах в ожидании погоды.
В станице Екатериноградской нас настигла страшная весть: погибла Раскова. Мы помнили ее, всегда ждали, что она как-нибудь однажды прилетит к нам в полк, и мы будем рассказывать ей о том, как жили и как воевали, выпестованные ею. Теперь же в газете ее портрет: красивое жизнерадостное лицо в траурной рамке. [204]
8 февраля 1943 года над станицей Челбасской висели черно-серые тучи, ветер метался по аэродрому, парусами надувая чехлы для моторов. Мы ждали прояснения погоды.
Начальник штаба Ракобольская появилась около самолетов незаметно. Увидели ее, когда она необычным, взволнованным голосом объявила общее построение. Мы встревожились, хотя вины за собой не знали. От штаба в нашу сторону шли человек десять офицеров-мужчин, среди них командир дивизии генерал-майор Попов. Когда капитан Ракобольская доложила ему, он вышел вперед. Ветер рвал из его рук лист бумаги. Мы смотрели на этот листок и ждали основательного разноса.
Окинув строй взглядом, генерал громко начал читать. Указом Президиума Верховного Совета СССР нам присваивалось звание гвардейцев, отныне мы становились 46-м гвардейским полком. Никогда еще мы не кричали "Ура" с таким восторгом. Еще бы! Ведь мы первые в дивизии, - да и не только в дивизии, - первые в 4-й Воздушной армии стали гвардейской частью! Сбылось сказанное нашей незабвенной Мариной Расковой: "Я верю, мои скромные ночники, вы будете гвардейцами"».
* * *
Новое место базирования - станция Расшеватка. Вчера еще здесь были немцы, а сегодня мы. И нашим самолетам уже не хватает радиуса действий, чтобы бомбить врага.
Расшеватка вся в пожарах. Низко над станцией стелется густой дым. На складе горит зерно, и в воздухе запах гари. Дымно, грязно. Всюду следы лошадей, на снегу отпечатки копыт. Здесь прошел, преследуя врага, кавалерийский корпус генерала Кириченко. Здесь были бои. Еще не убраны трупы. Лежат убитые лошади.
На обочине дороги, ведущей к аэродрому, мы с Ирой Себровой наткнулись на труп убитого немца. Он лежал за бугорком, и я чуть не споткнулась о него. Остановились и молча стояли, рассматривая.
Немец был молодой, без мундира, в голубом нижнем белье. Тело бледное, восковое. Голова запрокинута и повернута набок, прямые русые волосы примерзли к снегу. Казалось, он только что обернулся и в ужасе смотрит на дорогу, чего-то ожидая. Может быть, смерти…
Мы впервые видели мертвого немца так близко. На счету каждой из нас было уже по триста боевых вылетов. Наши бомбы сеяли смерть. Но как она выглядит конкретно, эта смерть, мы представляли [205] себе довольно смутно. Просто не задумывались об этом, а, скорее всего, не хотели думать.
«Подавить огневую точку», «разбомбить переправу», «уничтожить живую силу противника» - все это звучало настолько привычно и обыденно, что не вызывало никаких неясностей. Мы знали: чем больший урон мы нанесем врагу, чем больше фашистов убьем, тем быстрее наступит час победы. Убивать фашистов? Казалось, что может быть легче? Для этого мы и пошли воевать. Так почему же теперь, глядя на убитого врага, на его белое, бескровное лицо, на котором оставался и не таял свежий снег, на откинутую в сторону руку со скрюченными пальцами, я испытывала смешанное чувство подавленности, отвращения и, как ни странно, жалости… Завтра я снова полечу на бомбежку, и послезавтра, и потом, пока не кончится война или пока меня не убьют. Такие же немцы, как этот… Почему же тогда - жалость?…