— Этот монастырь должен быть очень интересен, — заметил, смеясь Карл. — Как бы мне попасть туда в качестве исповедника?
— Ну, это для вас, синьор, было бы несколько рискованно. В таких случаях Сикст неумолим. Вы, конечно, знали клирошанку Тор ди Спекки?
— Еще бы мне ее не знать! Она была такая хорошенькая.
— Ну вот, изволите ли видеть, папа узнал, что красавица Спекки скоро должна была одарить папское правительство верноподданным или верноподданной и что многие монахини увеличили народонаселение Рима здоровыми младенцами.
— Превосходно! — вскричал, смеясь Гербольд. — Это так натурально!
— Да, но последствия-то были самые печальные. Монастырь весь раскассировали: настоятельницу запрятали куда-то в отдаленный монастырь, монашенок тоже, а исповедника заперли в тюрьму, где он и почил в мире.
— Да, дела несколько изменились, — пробормотал лейтенант, — при покойном папе, упокой Бог его душу, за подобные пустяки не поступали так строго; вообще можно было жить в свое удовольствие, не рискуя попасть на каторгу или болтаться между небом и землей. Кстати, что, за это время были казни?
— Пустячные! Нескольких бандитов повесили на мосту св. Ангела.
На некоторое время разговор прекратился. Фронтино ждал вопроса от своего господина, но он молчал, погруженный в думу. Лакей, видя, что его ни о чем не спрашивают, начал сам рассказывать и другие новости.
— Много толков о двух происшествиях, — говорил лакей. — Герцогиня Юлия Фарнезе взяла себе любовника, и очень красивого…
— Принца-кардинала австрийского, конечно, — прервал его Карл, — так как прелестная Диомира сделала вдовцом его имененцию?
— О, нет — кардинал должен будет вдовствовать, если не сыщет себе другую красавицу кроме Юлии Фарнезе. Новый фаворит герцогини — молодой кавалер Зильбер, личный адъютант герцога Александра Фарнезе, который послал его к своей сестре с письмом. По всей вероятности, посланный сумел угодить герцогине, потому что он в настоящее время полный хозяин во дворце: все служащие беспрекословно ему повинуются. Говорят, кавалер Зильбер уходит из дворца с утренней зарей.
— Странно! Ну, а великий кардинал Фарнезе смотрит на все это сквозь пальцы?
— Рассказывают, что сначала кардинал приходил в ярость, когда говорили ему об этой связи, но после свидания с племянником совершенно успокоился и теперь относится так же благосклонно к кавалеру Зильберу, как и его сестра.
— Понимаю. Ну, а другие новости из аристократического мира?
— Княгиня Морани…
— Смотри, Фронтино, — прервал его Гербольд, — если ты позволишь себе сказать хоть одно непочтительное слово о княгине Морани, я разобью тебе башку вот этим шандалом.
Фронтино сделал такую испуганную физиономию, что Карл не мог удержаться от смеха и сказал:
— Ну, продолжай же, только, пожалуйста, не забудь, о чем я тебе сейчас говорил.
— Да я ничего дурного и не желаю сказать, — отвечал лакей, — какая мне надобность, что княгиня вчера вечером не хотела принять барона Версье, несмотря на то, что он три раза приходил во дворец Морани.
— Как, княгиня не приняла барона Версье?! — вскричал Карл. — И ты, болван, мне не сказал этой новости прежде всего?
— Я эту новость хранил напоследок, — отвечал, плутовски улыбаясь, Фронтино.
— Рассказывай же, рассказывай! — нетерпеливо говорил Карл.
— Дело вот в чем. Барон, как вы знаете, совсем разорился, что нисколько не уничтожило в нем страсти к игре. Говорят, ему княгиня помогла. Правда это или нет, я ничего не знаю.
— Ну, ну, говори дальше, без комментариев.
— Дня четыре или пять тому назад, рассказывают, будто бы барон Версье проиграл на слово две тысячи скуди. В продолжение трех дней барон избегал весь Рим, побывал у всех ростовщиков и нигде не мог достать медного гроша, потому что уже известно каждому, что теперь у барона ровно ничего нет. Княгиня Морани также хлопотала достать деньги для барона, но безуспешно. Ей оставалось одно средство: адресоваться к мужу, но этого она не могла сделать, боялась, что муж ее убьет из ревности.
— Неужели же муж не знает того, что известно уже всем?
— Вы ошибаетесь, синьор, далеко не всем. Об этом деле знаем только мы, слуги, и более никто. А мы немы, как могила.
— Могу себе представить! — сказал, улыбаясь, лейтенант.
— Вы не верите потому, что я вам рассказываю, но вы другое дело. Прежде всего, секрет, вверенный вам, так тут и останется, потому что вы вполне благородный господин. Притом же, все, что касается княгини Морани, вы принимаете всегда очень близко к сердцу…
— Ты мне надоедаешь своей болтовней, продолжай, — вскричал нетерпеливо Гербольд.
— Рассказывают, будто княгиня уже поздно вечером отправилась к одному известному ростовщику-еврею, где пробыла более двух часов.
— Боже, как она его любит! — прошептал Карл.
— Таким образом, — далее говорил лакей, — благодаря княгине Морани барон заплатил свой долг, что очень подняло его кредит. Но когда он отправился поблагодарить княгиню, его не приняли. Три раза он приходил во дворец князя Морани, и каждый раз ему отказывали.
— Это в ее духе, — прошептал молодой человек, — спасти ближнего, подать ему руку помощи и самой остаться в тени. Сердце этой женщины пропасть; счастлив будет смертный, разгадавший ее тайны.
— Как прикажете завить вас? — спрашивал Фронтино.
— По-военному, без духов. Сегодня я должен сделать визит кардиналу Мадруччио. Кто там? — спросил лейтенант, услыхав шум в приемной.
Дверь отворилась, и на пороге показалась Барбара.
— А, это ты, кормилица? — вскричал Гербольд. — Садись ближе ко мне. Фронтино, — обратился он к слуге, — распорядись, чтобы приготовили хороший завтрак для моей дорогой кормилицы; потом возвращайся завить меня.
Лицо и вся фигура Барбары представляли совершенную противоположность тому, что мы видели в конторе Соломона Леви. На ней было надето черное платье и шляпка, ее шею украшало золотое ожерелье; волосы тщательно приглажены. Барбару уже нельзя было назвать старухой, она выглядела тридцатилетней женщиной-красавицей. Ее выразительные глаза блестели, улыбка играла на тонких губах. Барбара была счастлива, она видела своего дорогого Карла.
Гербольд, в свою очередь, был очень привязан к кормилице. С самого раннего детства она проявляла к нему самую нежную привязанность. Не подозревая в ней родную мать, он, тем не менее, ценил любовь Барбары как своей кормилицы. Гербольд, в сущности, был недурной человек, имел очень доброе сердце, хотя общество и наложило на него свою печать великосветского фата, но природа его осталась та же. Он искренне был привязан к кормилице и всегда с особенным удовольствием принимал ее.