При всей его любви к закону, деньгам и к себе, больше всего ему нравилось дергать людей за ниточки. Он родился с тем, чтобы править вселенной. Власть приносила ему большее удовлетворение, чем секс. Власть он ставил выше богатства. Власть он ставил выше всего.
Все эти мысли и множество других роились в не знающей покоя голове Лиддона Уоллеса, когда он шел через лес к служебной дороге, на которой припарковал арендованный автомобиль. Занятый проблемами управления вселенной и грядущими переменами в собственной жизни, он уже не обращал внимания на красоту леса.
Природа не повергала его в восторг, какой вызывала у многих людей. Ему нравилась выкошенная лужайка, аккуратно подстриженные деревья, со вкусом подобранные цветы на клумбах, вода в прудах и фонтанах. Но он не одобрял буйства естественного леса, где все росло вместе, хаотично, переплетаясь одно с другим.
Возможно, потому, что он не ценил природу, Природа решила нанести ему ответный удар. Только что он спешил сквозь туман в тумане собственных мыслей, а в следующее мгновение — ба-бах!.
Все произошло так резко, так внезапно, что он отступил с криком ужаса, да только отступать было некуда, потому что случившееся навалилось на него со всех сторон, и он мог или сдаться, или сопротивляться и терпеть. Лиддон Уоллес за всю свою жизнь никогда и ничему не сдавался и теперь отказывался капитулировать. Если уж и предстояло тянуть за какие-то ниточки, то он всегда выступал в роли кукольника, а не марионетки и никому не позволял дергать себя за ниточки, и не собирался позволять, никогда.
Энергия случившегося, абсолютная сила того, что навалилось на него, вышибла из Лиддона дух. Он в прямом смысле не мог дышать. Воздух стал густым, как вода, его сжала невероятная сила непостижимого могущества. Лиддону показалось, что сжался и солнечный свет, яркости не прибавил, но тоже загустел, превратился в золотую массу, в субстанцию, которую он мог ощущать и обонять, в мерцающий сгусток, который раздувался, гнулся, коробился.
Лиддон чувствовал, что-то произошло и со временем. Его потоком, законами, предназначением. Прошлое, настоящее и будущее слились, скрутились, как спагетти на вилке, потом начали скручиваться все сильнее, пока все бесчисленные тысячелетия не превратились в единый миг. Перед ним предстало каждое мгновение прошлого и все будущее, он видел себя зародышем, младенцем, ребенком, юношей, взрослым, слабым стариком — одновременно.
Каким бы странным и ужасающим ни было это событие, пусть оно сокрушило все его органы чувств и подавило умственные процессы, Лиддон мгновенно понял, что, как и почему все это происходит. Он также знал, что эта всесокрушающая сила, давящая со всех сторон, не позволяющая ни шевельнуться, ни вздохнуть, мгновенно уйдет, если он перестанет сопротивляться, но Лиддон сопротивлялся.
И потому случившееся, казалось, растянулось на часы. Но когда он открыл рот в беззвучном крике самоутверждения и отказа сдаться, когда так крепко сжал пальцы в кулаки, что ногти вонзились в ладони, а костяшки едва не прорвали кожу, Лиддон знал, что на самом деле прошло лишь несколько секунд, максимум шестая часть минуты.
Все закончилось так же резко, как началось. И если в начальный момент Лиддон попытался податься назад, то в конечный — рванулся вперед, и на этот раз ничто его не задерживало. Ни поднимающийся туман, ни окружающие тени не предлагали надежного убежища, ни деревья, ни папоротники, и тропа вела только в одну сторону — не назад, к Руди Нимсу, а вперед. Пошатываясь, Лиддон преодолел последние сто ярдов тропы, вышел на дорогу, которую использовали по большей части только сотрудники лесоохранной службы и главным образом в случаях пожаров.
В арендованном автомобиле он запер все дверцы, бросил конверт из плотной коричневой бумаги на пассажирское кресло, посидел, хватая ртом воздух, дрожа всем телом.
Он опустил щиток, чтобы взглянуть в зеркало на обратной стороне. Ожидал увидеть сожженное или иным способом изуродованное лицо, но произошедшее никоим образом на нем не отразилось. А вглядевшись в отражение глаз, Лиддон тут же отвел взгляд.
И только когда его сердце чуть замедлило бег, а страх частично ушел, Лиддон понял, что лишился одной туфли и, соответственно, галоши. Но никакая дорогая итальянская обувь не стоила так дорого, чтобы заставить его вернуться в лес.
Его серые слаксы «Эрменджильдо Зенья» превратились в какую-то бесформенную мятую тряпку, нить, прошивавшая ремень «Марк Кросс», порвалась, язычок пряжки погнулся.
Рубашка «Джеффри Бин», промокшая от пота, тоже вся смялась, порвалась под мышками, вылезла из-под ремня.
Из свитера «Армани» в десятках мест торчали нитки, черный кожаный пиджак «Эндрю Марк» вонял так, словно кожа начала гнить.
Сверившись с часами «Патек Филипп», Лиддон увидел, что часовая и минутная стрелки показывают точное время, а секундная плавно обегает циферблат. Но часы утверждали, что день этот — четверг, а не понедельник, и не в сентябре, а в декабре.
По прошествии какого-то времени Лиддон завел двигатель и включил обогреватель, потому что холод пробрал его до костей.
Но тронуть автомобиль с места еще не мог.
Он не смотрел на лес. Там его ничего не интересовало. Ничего не могло заинтересовать. Он не собирался возвращаться в эти леса. Он вообще дал зарок никогда больше не входить в лес, где бы то ни было.
Он не мог заставить себя посмотреть на что-либо за окнами автомобиля. Не мог заставить себя посмотреть даже на окна.
Это произошло. Лиддон никогда бы не забыл, что это произошло, но никому не собирался рассказывать о происшедшем. Что бы он от этого выгадал?
Он открыл конверт, который вернул ему Руди Нимс, достал фотографии. Дом и участок его не интересовали. Он нашел фотографии Кирстен и трехлетнего Бенни. Жены и сына. Женщины и мальчика. Одной и второго. Неведомых и непостижимых.
Убрал фотографии в конверт.
Позже, когда ушла дрожь, Лиддон развернулся на узкой дороге и направился к выезду из леса.
ГЛАВА 42В 6:35 по горному времени[31] доктор Элеонора Фортни позвонила из Массачусетса, разбудив Камми Райверс. Она села, сняла трубку.
Элеонора обожала поговорить о пустяках, но на этот раз сразу перешла к делу.
— Зная тебя, зная, какая ты ответственная, я понимаю, что это не шутка. Не монтаж.
— Нет. Они настоящие, Элеонора. Они…
— Ты их заперла? — прервала ее зоолог.
— Заперла?
— Животных. В клетку, в собачью конуру. На замок. С такими руками они смогут открыть задвижку.
— Нет, они не в клетке. Они с Грейди. В его доме.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});