Читать интересную книгу Запах лимона - Лев Рубус

— Хип, хип… Ура. — Негромко, но совершенно ясно. — Хэ, Пальмерстон… Алло, Пальмерстон… Вещица наша. Целый ящичек. Стойте над люком. Я вам передам.

Сэр Смоллуэйс, кажется, позабыл осторожность… Но, собственно, чего он должен остерегаться? Если бы там, наверху, было что-нибудь неладно, — поднявшийся только что впереди него Пальмерстон известил бы его. Пальмерстон настороже за всех.

Бережные руки осторожно приняли в полумраке люка небольшой пакет, завернутый в мокрый, сочащийся кусок материи.

Сэр Смоллуэйс рассчитывал обменяться с инженером Пальмерстоном энергичным рукопожатием, — крепко, по-английски пожать его четыре пальца…

Но пятьдесят пальцев, — такого рукопожатия не ожидал сэр Смоллуэйс!

* * *

Под усиленным конвоем маленький пакет, завернутый в большую мокрую тряпку, доставлен в лабораторию… Лучшие профессора склонились над ним. Приняты все меры предосторожности. Разрушительная сила «Революционита», источника неисчерпаемой созидательной энергии, всем хорошо известна…

Свинцовый ящичек, треснувший, очевидно, при падении, обрывки какой-то ткани, бумажная обертка, — скрывают невзрачный голубовато-серый камень. Вот и все. И такая невероятная сила.

Под усиленным конвоем шесть любознательных исследователей недр земных доставлены в ГПУ.

На простой телеге в покойницкую привезли Брегадзе-Мак-Кина-Крузе-Сатановского-Пальмерстона-Бек-Салтанова — труп. А в листке в покойницкой к трупу № 149 не приписали даже и одной фамилии.

«В нашей тяжелой борьбе за освобождение трудящихся всего мира мы не рассчитывали и не рассчитываем на чудесные открытия. Упорный бой на фронтах производственном и культурном — пути наших побед…»

«Большевистская стойкость, помноженная на науку, сломит мировой капитал».

«Союз пролетариата и техники дали нам залог грядущей победы…»

«Революционит — подарок трудящимся СССР — трудящимся всего мира».

Яркие зовы на алых плакатах в день годовщины Октябрьской революции.

Тревожные крики бюллетеней фондовых бирж сегодня на первой странице западных газет.

Академия Наук СССР опубликовала отчет о работах над Н.Т.У. Результаты попыток превзошли все ожидания.

Новая сила вошла в мир. Сила эта — Революционит. Революционит — достояние трудящихся.

Борьба за него кончилась. Начинается борьба с ним в руках.

Красным по белому будет написана ее история.

Лондон (ТАСС) 10 ч. 30 м. утром от вторичного удара скончался тот, кого можно было считать воплощением владычества мирового капитала — «Хозяин Сити», — лорд N.

Приложение. Лев Успенский о романе «Запах лимона»

Из книги «Записки старого петербуржца»

Шаг третий, спаренный

1925 год. Я — первокурсник этих самых ВГКИ при ГИИИ, студент. Студент тогдашний, не теперешний. Никаких стипендий; напротив — «плата за право учения». За посещаемостью лекций следить отнюдь не приходилось: не успевшие уплатить, лазали в аудитории со двора, по дворам и через окна. Девиц с большим удовольствием подавали туда же на руках. А у главных дверей монферрановского дома нелицеприятно следил за «непроходом» злонамеренных всем известный Иннокентий, весьма декоративный бывший бранд-майор, ныне — вахтер института.

Обнаружишь в кармане, коль станешь мудрей,Часы прилива, недели отлива…Иннокентий же — вечно! — торчит у дверей…Несправедливо!

Так было напечатано в стенгазете курсов.

Мы, студенты, напоминали тогда пушкинских воронов: «Ворон, где б нам пообедать, как бы нам о том проведать?» Шел нэп. Мы были бедны, как церковные крысы. И лишей, чем нам, приходилось, пожалуй, только просто безработным.

Лев Александрович Рубинов, мой друг с семнадцатого года, был в те дни именно таким безработным. Лева Рубинов — необычный человек, как ранее уже говорилось. Жизнь его была подобна температурному графику лихорадочного больного. Он успел побывать уже и следователем ЧК, и прокурором, и одним из самых популярных в двадцатые годы петроградских ЧКЗ-адвокатов; в начале Революции он возглавлял в Петрограде одно из значительных наркомпросовских учреждений того времени — я уже не могу сказать, как оно называлось — то ли Колдуч, то ли Комдуч. В тридцатых годах ему случалось работать экономистом и юрисконсультом на многих ленинградских предприятиях. Но как-то так получалось, что между двумя «высокими» должностями у него всегда пролегали периоды полной безработицы, случалось, довольно долгие. Я о нем уже рассказывал в главе об ОСУЗе.

Так вот. Однажды, осенью 1925 года, безработный Лева Рубинов позвонил по телефону студенту Леве Успенскому.

— Лева? — как всегда, не без некоторой иронической таинственности спросил он. — У тебя нет намерения разбогатеть? Есть вполне деловое предложение. Давай напишем детективный роман…

Двадцать пять лет… Море по колено! Роман так роман, поэма так поэма, какая разница?

— Давай, — сказал я. — Какая тема?

— Первая глава уже есть. Помнишь, я жил три года в Баку? Если не возражаешь, дернем на бакинском материале, а?

— На бакинском? Ну что ж, давай… Но тема, сюжет?

— Скажу коротко… «Лондон, туман, огни…» В Лондоне (а хочешь — в Париже!) собрались, так сказать, акулы и гиены международного империализма. Они засылают группу диверсантов в Советский Союз. Цель — уничтожить три ведущие области нашей экономики: нефть, транспорт, уголь. Эн-Тэ-У… Каково заглавие, а, Лева? «Энтэу»!!

— Так… Ну что же (в 1925 году в такой тематической заявке не чувствовалось еще пародийности) — ничего! А что дальше?

— «Дальше, дальше»! — справедливо возмутился Лева Рубинов. — Дальше, брат, давай уж вместе выдумывать!

…С той далекой поры я написал не один десяток книг, повестей, романов и рассказов. Случалось, они писались легче, случалось — труднее. Но всегда этот процесс меня устраивал, нравился мне, радовал меня. И все-таки за всю свою долгую литературную жизнь я ни разу не испытал такого удовольствия, такого, почти физического, наслаждения, как в те дни, когда мы вдвоем с Левой Рубиновым писали свой «детективный роман».

1925 год — не 1825-й: на гусином пере далеко не уедешь. Мы пошли на толчок и купили индустриальный феномен — машинку «Смис-Премьер», годом старше меня, 1899 года рождения. Машинка Ильфа и Петрова, как известно, обладала «турецким акцентом». Наша была подобна дореволюционному тоняге-гвардейцу: она «не выговаривала ни одной буквы, кроме ижицы; ижицу же выговаривала невнятно». Но нам это нисколько не мешало.

По ночам («дневи довлеет злоба его»!), то у меня на квартире, то у Левы, уложив жен спать, мы приступали.

Один, взъерошив волосы, как тигр в клетке, бегал по комнате и «творил». Другой — машинистка-блондинка — «перстами робкой ученицы» воплощал сотворенное в малоразборчивые строки.

С тех пор я понял: сочинять много легче, нежели печатать, — машинистка просила подмены куда чаще, чем автор. Впрочем, у нее была двойная роль: свеже создаваемый текст, еще не попав на бумагу, уже редактировался. Вспыхивали несогласия, споры, дискуссии, только что не потасовки. Между мозгом автора и клавиатурой машинки каждое слово взвешивалось, критиковалось, браковалось, заменялось другим.

Из наших предшественников-писателей мы если и могли кому позавидовать, то разве лишь Ретиф де ла Бретонну: он, как известно, имел типографию и «сочинял прямо на верстатку», сразу в набор. Но ведь он был один, бедняга! А мы… Если бы господь-бог попросил у меня консультации, как ему лучше устроить рай, я посоветовал бы ему разбить праведников на пары и заставить их писать детективные романы. Это — истинное, елисейское блаженство!

Еще бы: никаких границ фантазии! Любая выдумка радостно приветствуется. Плевать на все мнения, кроме наших двух. Всякую придуманную малость можно поймать на лету и мять, тискать, шабрить, фуговать, обкатывать — «покеда вопрет», как говорят мои родные скобари.

Сами себе мы ограничения ставили. Мы выдумали, что наш роман будут печатать выпусками. (Кто «будет»? Где «будет»? Неведомо, но — выпусками!) Выпуски мы считали разумным прерывать на полуслове;

«Он шагнул в чернильный мрак, и…»

И — конец выпуска; и, дорогой читатель, — становись в очередь за следующим!

Ни разу нас не затруднило представить себе, что было там, «во мраке чернильной ночи»: там всегда обнаруживалось нечто немыслимое. Мы обрушили из космоса на окрестности Баку радиоактивный метеорит. Мы заставили «банду некоего Брегадзе» охотиться за ним. Мы заперли весьма положительную сестру этого негодяя в несгораемый шкаф, а выручить ее оттуда поручили собаке.

То была неслыханная собака: дог, зашитый в шкуру сенбернара, чтобы между этими двумя шкурами можно было переправлять за границу драгоценные камни и шифрованные донесения мерзавцев. При этом работали мы с такой яростью, что в одной из глав романа шерсть на спине этого пса дыбом встала от злости — шерсть на чужой шкуре!