– Мадам говорит по-русски, мадам из России, мне не послышалось?
Элеонора всё поняла и улыбнулась.
– Мисс! – поправила она. – Я из России, но я англичанка! Мисс Элеонора Энджи Боули. А вы русский?
– Да! С вашего позволения – поручик Сорокин, мисс Боули!
Элеонора вздрогнула:
– Как вас зовут?
– Аркадий Сорокин, мисс Боули! Вам на поезд?
– Да… господин Сорокин… отправляется через час!
– Успеем, мисс Боули, не стоит беспокоиться! – сказал водитель и прибавил скорости.
Элеонора забыла про письмо и сидела ошеломлённая. В темноте она не видела лица шофера, но ей казалось, что за рулем сидит совсем молодой человек, свежий такой, и почему-то он представлялся ей румяным, как с мороза.
– А вы… у вас есть… остались родственники в России? – спросила она и боялась услышать ответ. – Вы не из Омска?
Шофер заулыбался, она это видела, хотя и на улице, и в салоне автомобиля было темно.
– Нет, мисс Боули, я из Таганрога. А в России остался мой старший брат. Мы расстались в двадцатом, в Крыму. Правда, он уже в могиле, и я его давно не видел.
В поезде Элеонора долго не могла успокоиться. Она сидела в просторном купе, две её соседки напротив дремали. Через стеклянную дверь из коридора лился желтоватый свет, и иногда проходили пассажиры и проводники.
Когда неожиданно она получила письмо от Антона Ивановича Деникина, в последний момент, когда покидала гостиницу, у неё возник план: пока она будет ехать в Кале, она его прочитает и постарается ответить, а в Кале отправить, чтобы получить ответ как можно быстрее, уже в Лондоне. Но после неожиданного разговора в такси у неё опустились руки. Она очень хорошо помнила того Сорокина, «поручика Мишю». Он исчез. Она долго болела, несколько месяцев. Каким-то чудом её в Чите нашел журналист Ива́нов и очень помог. Она спрашивала его о поручике, удивительно, что он его помнил, однако в суете постоянно перемещавшихся войск найти кого-то было сложно. Всю весну продолжались бои с красными, и только летом она смогла уехать в Маньчжурию. В Харбине тоже была неразбериха – прибыло столько беженцев и они так плотно стали обживать вокзал, запасные пути, прилегающие к железной дороге районы и пустыри, что даже пытаться про кого-то что-то узнать было бесполезно. Осенью, когда красные «продавили читинскую пробку», Элеонора узнала, что эшелоны с каппелевцами вот-вот прибудут в Харбин. Потом оказалось, что они проехали Маньчжурию насквозь и уже в Приморье влились в остатки белых войск, и надо было забывать про этого поручика – вероятность того, что человек, не выходивший из боёв, а ей это представлялось именно так, не будет убит, не умрёт от ран или от болезней, была крайне мала. А ещё некрологи, каждый день несколько десятков, а хуже этого – слухи. Когда в октябре 1922 года белых окончательно разгромили в Приморье и только небольшие группы смогли пробиться в Маньчжурию, она поняла, что эпизод её жизни, в котором присутствовал этот юный русский, стал прошлым.
Она открыла конверт, вынула письмо от Деникина и начала читать, но тут же отложила – позавчера в английском консульстве в Париже она получила телеграмму из консульства в Харбине о гибели Кати Григорьевой.
Розыск
В понедельник 19 ноября 1923 года Иванов и Сорокин передали в английское консульство вторую телеграмму для Элеоноры Боули следующего содержания:
«Просим подтвердить работу у Вас в качестве горничной Доры или Дарьи Чмуриковой, возможно Жмуриковой, которую Вы уволили перед тем, как нанять Екатерину Григорьеву. Полицейское управление Харбина будет Вам признательно, если Вы сообщите фамилию уволенной горничной и её место жительства в Харбине.
Заранее благодарен,
следователь уголовного сыска
Иванов».
Михаилу Капитоновичу очень хотелось добавить своё имя, но он не знал, как себя обозначить и где, и поэтому после имени следователя добавил: «Перевёл М. Сорокин».
– Ну что? – подытожил Иванов. – Теперь остаётся только ждать?
Когда они вернулись из консульства, Сорокин стал читать донесения филёров, посланных Ивановым на похороны Яшки. Читал и ничего не понимал. Донесения были написаны коряво, с большим количеством ошибок и громадным количеством подробностей: кто и когда заходил в церковь, кто стоял у гроба при отпевании и во что был одет; кто присутствовал при предании тела земле; кто из всех упомянутых присутствовал на поминках и снова кто во что был одет и какие имеет или не имеет особые приметы. Если бы он не услышал этих людей накануне в субботу в харчевке «Слива», он не понял бы ничего.
Иванов смотрел на его занятие вроде бы безучастно и вдруг сказал:
– А ведь это я убил Якова!
Михаил Капитонович вздрогнул и уставился на следователя.
– Не впрямую, конечно, а косвенно!
Михаил Капитонович продолжал смотреть на Иванова и не знал, как реагировать на его слова.
– Понимаете, Миша! Я говорил вам, что раньше в этом городе такого не было, чтобы вот так грабили и убивали и тело бросали в десяти саженях от реки. Знаете, где бы её нашли, если бы бросили в реку?
Сорокин отрицательно помотал головой.
– В Советской России! За зиму подо льдом Сунгари её вполне могло унести туда. Или где-нибудь зацепилась бы за корягу, и к весне от неё просто бы ничего не осталось. А бросили на свалке, как – выбросили, не думая даже, что найдут. А я, видимо, расслабился. Кстати, Моня и Ноня сказали, что и девушка, и Яшка – одних рук дело и, скорее всего, проволока-удавка одна и та же и одинаково сломаны шейные позвонки. Даже вот смастерили мне такую или похожую. Гляньте! – И Иванов вытащил из стола длинную, как струна от гитары, проволоку, на концах которой были крепко привязаны толстые деревянные ручки.
– А они откуда знают? – спросил Сорокин.
Иванов ухмыльнулся:
– Они всё знают!
– А вы здесь при чём?
– А при том, Миша, что нельзя было, пока он находился среди извозчиков, встречаться с ним вот так, открыто, чтобы он приезжал в тюрьму. Если бы он кого-нибудь до тюрьмы довёз, высадил и уехал – тогда другое дело! А что делать извозчику в тюрьме, да ещё если его свободно впускает охрана и выпускает? Поэтому я говорю, что это практически я убил Яшку. Косвенно, конечно! Это – моя ошибка! Никогда себе не прощу… Есть такой целый свод правил и законов, называется – конспирация! Не слышали?
Сорокин не успел ответить, как дверь распахнулась, и в кабинет вошёл, хотя уместнее было бы сказать – влетел… Сорокин обомлел! Он сразу узнал китайского офицера, который влезал к ним в вагон, когда после разоружения в Маньчжурии он ударил солдата в рожу. И Сорокин не поверил своим глазам, за спиной этого офицера стоял тот самый солдат.
Иванов на глазах усох, скособочился, и у него разлетелись руки.
– Господин Ли Чуньминь! Сергей Леонидович! Какой сюрприз увидеть вас здесь!!! Я польщён и ужасно рад, позвольте мне представить вам моего добровольного помощника, весьма незаменимый субъект, знает английский язык, грамотный человек, офицер старой закалки и предан! Главное – предан!!! Но главное даже не в этом, он, прошу любить и жаловать, поручик Сорокин Михаил Капитонович, собственной персоной, очень хочет поступить на службу в нашу китайскую полицию, однако он сам вам об этом расскажет! Правда, Михаил Капитонович?!
Сорокин широкими от удивления глазами смотрел на Иванова, он снова увидел Иванова того, который несколько недель назад ухватил его за рукав около штабеля с брёвнами: вертлявого и суетливого – и вспомнил слово, которое в таких случаях, замещая эмоции зрительного зала на трагедии Шекспира или комедии Карла Гоцци, говаривал его отец – «Эка!».
– А?! Правда ведь, Михаил Капитонович?! – наклонился Иванов к Сорокину. – Вы ведь желаете служить в нашей китайской полиции? Ну, говорите же!!! – на высокой ноте, почти взвизгнул Иванов.
– Д-да, – запинаясь, вымолвил Михаил Капитонович. – Конечно! Израиль М-моисеевич.
Иванов в костюме, болтающемся на его вдруг утратившем объём и вес теле, хрустнул сложенными в замок пальцами, взвился и открыл руки навстречу китайскому офицеру, которого он назвал Ли Чуньминь и Сергей Леонидович.
– Вот! Вот так мы осуществляем набор кадров, что нам предписано параграфом сто девяносто седьмым уложения о полиции благословенного города Харбина́…
Сорокин посмотрел на китайского офицера, тот посмотрел на Сорокина, и они сдержанно поклонились друг другу.
– Помогаете по делу убиенной Григорьевой? Это хорошо! Надеюсь на быстрый успех! – сказал он на чистом русском языке, развернулся на каблуках на сто восемьдесят градусов и, подтолкнув солдата, вышел. Сорокин был уверен, что не только он узнал офицера, но и офицер узнал его. Он проводил его взглядом, пока не захлопнулась дверь, и повернулся к Иванову. Тот уже сидел за рабочим столом с дымящейся, зажатой в зубах папиросой и читал какую-то бумагу. Не чувствуя под собою ног, Сорокин опустился на стул.