– Сытыми!.. Ха-ха!.. Да ещё на креслах…
Он посмотрел на стол, на нём было пусто: накануне Вяземский собрал все бумаги и отвёз их в главную контору лесосклада. Он увидел чайник, побулькал им и стал пить из носика, потом раскочегарил керогаз. На тумбочке под «кукушкой» Михаил Капитонович разглядел жестяную баночку с чаем и завёрнутый в бумагу хлеб. Баночка была от Румянцевых. «Ну вот! Хоть так, хорошо!» – и тут же вспомнил, что ему надо в тюрьму.
«В тюрьму… – Что-то из вчерашнего вечера стало ещё всплывать в памяти. – В тюрьму… А кто-то меня туда вчера не захотел везти! А?» Кучера он, конечно, не помнил, только тень: его лица в темноте не было видно, но ему показалось, что у того был знакомый голос…
«Чушь! Откуда?.. Я в этом городе никого не знаю… – подумал Михаил Капитонович, заварил чай и отломил хлеб. – Как же она была права… на ночь действительно нельзя наедаться… Очень хочется есть!» И ему тут же представились пельмени – гора в большом блюде – и острая китайская капуста. В кармане пальто оставалось немного денег; где находилась китайская харчевня, он помнил.
Иванов встретил его хмуро, глянул на часы, выставил на стол начатую бутылку водки и налил полстакана.
– Прощаю последний раз! Рассказывайте, что вам вчера поведал журналист!
Пока Сорокин собирался с духом выпить, следователь положил перед ним телеграмму.
– Когда у вас прояснится в глазах – прочитайте!
Сорокин выпил.
– Давайте! Переводите!
Михаил Капитонович смахнул выступившую слезу и посмотрел на текст, наклеенный на телеграфный бланк узкими полосками:
«Секретаря и горничную Екатерину Григорьеву подтверждаю. Список переданных ей на хранение моих вещей подтверждаю. Элеонора Э. Боули».
– Ну вот, Михаил, теперь в деле начинают появляться доказательства. А вы, кстати, Святых Даров давно не приобщались?
Сорокин посмотрел на Иванова.
– Я спрашиваю, вы у причастия давно не были?
– Не помню.
– А денег у вас много осталось?
– Почти совсем не осталось.
– Вот и хорошо! Сегодня среда, на хлеб и воду у вас хватит до субботы?
Сорокин застыл.
– В субботу приходите в Иверскую, а сейчас пойдемте посмотрим, как устроился Яшка.
Розыск Яшка
Иванов и Сорокин пошли на привокзальную площадь.
Перед тем как выходить, Иванов снял с полки папку и дал прочитать Сорокину первую страницу.
«Справка-формуляр.
Кобылкин Яков Иванович, православный, 1898 года рождения, казак Забайкальского казачьего войска, уроженец станицы Вершино-Удинская, инвалид Великой войны, вдовый, имеет троих сыновей».
На площади они встали на дальнем углу в начале Косого переулка и ждали. Яшку увидели через час, он тоже увидел их и подал сигнал.
Яшка появился в тюрьме поздно ночью. Отдышавшись и напившись горячего чаю, он рассказал, что после регистрации в транспортном столе городского полицейского управления он ездил на биржу. На бирже его приняли не очень дружелюбно, но, поскольку он имел официальную бляху, «исправного» коня и «добрую» коляску, сказали, что он может начинать, а ещё сказали, что начинать лучше где-нибудь на окраине, но Яшка поехал прямо на площадь. – Как тебя встретили?
– На площади-то? А как? У них своя «биржа», одначе тут жа позвали в кабак!
Яшка полез в карман и стал заворачивать самокрутку.
– Не тяни, Яков Иваныч!
– А хоть тяни, хоть толкай!
– Ну так что же? А, кстати, в какой?
– Тебе его за всю жисть не сыскать, – после некоторого молчания, размахивая рукою дым, ответил Яшка. – За склада́ми у их, по леву руку от вокзала, почти што на путях, чисто шалман, тама тольки свои столуются… – И как же?
– А спытать хотели, хто я да што я!
– Ну, расскажи, Яков, расскажи, это ведь всё очень важно…
– Никак сам собираешься извозом заняться, а? Израиль Моисеич?
Сорокин обомлел. Яшка назвал Иванова Израилем Моисеевичем. С того момента, когда Иванов окликнул его у штабеля с бревнами, то даже и мысли не возникло спросить, как Иванова зовут, как будто бы у него и не было ни имени, ни отчества.
– Нет, Яшка, не собираюсь, я привык, что меня возят.
Рассказывай, не тяни.
– Для начала поднесли… отказываться не стал…
Довольный Иванов смотрел на Яшку и одновременно поглядывал на Сорокина.
– …А потома-ка гляжу, а за спиной трое стоять, хлипенькие такие, соплёй перешибёшь, но я вроде как не заметил.
Спрашивает, главный у их… – А из каковских главный-то?
– А он не сказывал, тольки сказывал, что Ванькой кличут… Должно – врал!
– Ну…
– По разговору я скумекал, что из Рассеи он, оттеда… не амурский, не наш, не забайкальский и не с Уссури… – Так, так, хорошо!
– Ну вот! А он и пытаит: мол, новенькай? Я отвечаю, што, мол, да! Он глянул на энтих, за спиной. Чую, ближе подступили, те-то. Я кулаки на стол, а он, мол, ты кулаки-т не жми, а глянь позади себя! Я так скумекал, что ежели чего, то потом с ними разберуся, потому оглядываться не стал. Ты, говорит, не тать какой, не вор-грабитель? А я чё ему сказать? Нет, говорю, не вор, не грабитель! «Честно на извозе зарабатывать хошь?» – он пытает и всё так хихикает. А я ему: «А как же?» Тады, сказывает он, такса у них имеется! Слово мудрёное, но я скумекал: по Пристани верста – копейка, в Новый город – алтын, а в энтот, китайский город Фу… как его…
– Фуцзядянь!
– Во! Так все пять алтын, и што, мол, как день-то кончится, так весь заработок в одну шапку, а потом поровну-та и делят. Сходные условия, мне по душе! А ишо, говорит, если ты чё удумал, седока грабить али ишо чего, так лучче сразу монатки сматывай, мол, нам с полицией дела иметь не с руки, а тем паче с китайской! Энта всё!
Иванов слушал очень внимательно.
– Ну и что ты думаешь?
– А чё тута думать, так, невооруженным глазком-то ничё и не видать!
– Хорошо, Яков! Выпьешь?
– Коли нальёте, так чё ж не выпить? – Яшка вытащил из кармана луковицу, вырезал из неё четверть, снял шелуху и отломил корку чёрного хлеба. – Ну, спаси Господь! Шоб все здоро́вы были!
Прощаясь, Иванов сказал:
– Ты, если услышишь имя Дарья Михайловна или Дора Михайловна, запомни, кто сказал! Понял?
Когда Яшка ушёл, Иванов разлил водку. – Это вам за правильное поведение…
Сорокин удивлённо посмотрел на следователя.
– Что не вмешивались, когда я разговаривал с Яковом, они «энтого» не любят! Но чтобы до субботы – ни-ни!
Сорокин вышел из тюрьмы. До конторы, где он сегодня мог переночевать последнюю ночь, идти было минут двадцать. Он уже передумал всё, что мог, в связи с кучера́ми и Яшкой и не мог придумать ничего, кроме того, о чём уже было говорено. Поэтому он думал о телеграмме от Элеоноры: «Элеонора Э. Боули»! Интересно, какое у неё второе имя – «Э», может быть, Энджи? Или Элизабет? Ему очень понравилось Энджи – «Ангел»! Она так и представлялась ему как ангел. Он вспомнил её в санях, одетую в большую чёрную, мужскую крытую шубу, в каракулевую шляпку, поверх которой был повязан ажурный пуховый платок, и вдруг он увидел её идущей по лондонской улице. Он увидел её в красивом пальто, почему-то голубом; в шляпе с тульей, обшитой широкой атласной лентой, он видел такие в иностранных газетах на обрывках, случайно попадавших к нему в руки. Она держала сумочку из крокодиловой кожи, и руки у неё были одеты в тонкие лайковые перчатки… Вдруг его отвлекло цоканье копыт, и он обернулся. Сзади медленно ехал извозчик.
– Што, барин, ай подвезу!
– Нет, любезный, мне уже недалеко! – ответил Михаил Капитонович.
Счастливый от своего виде́ния, от гревшей изнутри водки и доброты следователя Иванова: «Надо же, Израиль Моисеевич!» – подумал Михаил Капитонович, он лёгкий, как воздушный, дошёл до конторы, разделся и лёг спать.
Он проснулся от кашля. Он задыхался, пытался вздохнуть, но горло забивал дым. Он вспомнил, что когда пришёл, то даже не стал зажигать керосиновую лампу, а разделся в темноте и сразу же лёг.
Он вскочил, увидел на оконных стёклах красные сполохи и кулаками толкнулся в дверь, она не поддалась. «Чёрт, что такое, я же не запирал и не зажигал ничего! Что горит? Почему?» Темнота конторы полыхала, он схватил стул и выбил окно. Дышать стало легче, он сунул ноги в сапоги и вылез. На углу конторы рядом с дверью горела охапка сена, а дверь была подпёрта. Он выбил подпорку и стал раскидывать сено.
«Подожгли, с-суки!»
В чайнике ещё оставалась вода, и он залил огонь, сел на кровать и зажёг лампу.
«Что? Почему? Кто? Рабочие? Родственники убитого китайца?..» Ничего из того, что приходило в голову, в качестве ответа не годилось. Было ясно только то, что контору умышленно подожгли, только вот знали ли, что в ней кто-то был? Закутавшись в пальто, он просидел до утра.
Утром, заперев контору на замок – и это при выбитом окне, – он пошёл в тюрьму.
Иванов сидел за столом.
– Что вы такой взъерошенный и напуганный и пахнет от вас, как от погорельца?