и повествование легко развивается у него в голове, слова одно за другим сами выстраиваются в целые предложения. Оказалось, он мог поставить воображаемую точку, а затем закончить еще одно предложение. Он не произносил их вслух, даже шепотом, но они приходили готовыми, и ему не составляло никакого труда припомнить содержание всех предыдущих предложений или как начиналось каждое из них. Сейчас, сидя у стола, он захотел написать Уильяму об этом поразительном феномене, но вспомнил с горечью, что не может написать письмо; он действительно какое-то время не писал никаких серьезных писем, тщательно экономя энергию правой руки для романа, выходившего теперь частями каждый месяц, и с болью или без, но он должен был поставлять главы без опозданий. Те несколько утренних часов, когда мог работать безболезненно, он посвящал своему детищу, но со временем и эти несколько часов стали даваться все труднее.
Уильям, обожавший технические новинки и современные изобретения, написал ему о преимуществах стенографии, убеждая его, что диктовать гораздо быстрее и легче и, сосредоточившись как следует, он легко достигнет наилучших результатов. Генри скептически относился к этому, да и с деньгами у него было туговато. К тому же ему нравилось уединение, собственный жесткий контроль над словами на странице. Но когда боль распространилась на всю руку и каждое божье утро он выносил ужасные пытки, чтобы серия выходила вовремя и чтобы в типографию поступали свежие страницы, он понял, что так больше продолжаться не может. Он был измучен, силы на исходе.
Он решил, что будет использовать стенографиста для переписки, а ее уже накопилось немало. Сперва он обеспокоился насчет своей приватности, но потом убедил себя, что ничего сугубо личного в его корреспонденции не содержится. А если обнаружится – он сразу же удалит. Стенографист, которого порекомендовал ему Уильям, – шотландец по имени Уильям Макалпайн, приходивший каждое утро к нему на квартиру, – казался деловитым, заслуживающим доверия и компетентным, но это второстепенные характеристики по сравнению с его суровой молчаливостью и отсутствием видимого интереса к чему-либо, кроме текущего задания.
Таким образом, Генри диктовал письма, а Макалпайн угрюмо и послушно стенографировал его слова, а позднее вручал ему отпечатанный чистовик. Вскоре Генри начал диктовать стенографисту, чтобы тот сразу печатал, и частенько спрашивал себя: кто больше интересуется словами, которые он произносит, – Макалпайн или его модная машинка?
Его рука, как сообщал он своим друзьям, была низведена до постоянной недееспособной безвестности. Постепенно стенографист стал таким же вездесущим и, что удивительно, прозрачным, как сам воздух, особенно когда Генри открыл для себя, что практика диктовки подходит для художественной литературы точно так же, как и для эпистолярного искусства, если не больше. По мере того как рука заживала, он начал писать письма сам по вечерам, пока стенографист отдыхал, а машинкой и ее безмолвным хозяином пользовался в течение дня для создания более важных повествований.
Вначале он осторожничал и не слишком распространялся о своем новом методе, но вскоре пожалел, что вообще упомянул о нем. Те, кто узнал, что он теперь доверил свои слова машине, что искусство художественной литературы стало индустриализированным, скептически восприняли его решение и, конечно же, усомнились в его будущем. Он заверил их, что никакими спрямлениями пути его не упростишь и никакой техникой не фальсифицируешь и что на самом деле, коротко говоря, его общению с музой появление шотландца с машинкой пошло только на пользу.
Ему нравилось расхаживать по комнате, начиная новое предложение, позволяя тому скользить вперед, останавливать его на миг, добавлять тот или иной оборот, делать краткую паузу, а затем отправлять фразу скакать во весь опор к элегантному и уместному завершению. Вставая по утрам, он с нетерпением ждал прихода своего пунктуального, безответного, с виду совершенно равнодушного помощника, для которого слова, изреченные романистом, по важности были как будто сопоставимы с предыдущей работой в коммерческой области.
Теперь Генри казалось, что все его прошлые труды вели к этой звучной свободе, и несколько месяцев спустя он понял, что уже не сможет вернуться к перу и бумаге, к немеханическому одиночеству. Куда бы он ни направлялся, всюду за ним на буксире следовал его шотландец со своей громоздкой пишущей машинкой, которая вскоре полностью вытеснила стенографию. Но машинку надо было возить, а шотландца – кормить. Таким образом, переезды усложнились и обходились дорого. Теперь плавания через Ла-Манш и обратно, поезда и отели подошли к концу. Зов иного климата и роскошных городов как-то сам собой потонул в деловитом стуке машинки и звучании его собственного голоса.
За эти годы он так много и в таких ярких, драматических подробностях описывал дома́, что его друг, архитектор Эдуард Уоррен, предложил ему сделать иллюстрации: нарисовать Гарденкорт или Пойнтон, Истхед или Баундс – дома, в которых он описал комнату за комнатой, тщательно воссоздавая атмосферу, драгоценную лепнину и выцветшие гобелены. Уоррен утверждал, что можно выпустить его книги специальным архитектурным изданием. Каждый раз, навещая Уоррена, Генри рассматривал рисунок садового домика у Лэм-Хауса в Рае, вид с улицы, и восхищался английской атмосферой, старой кирпичной кладкой и ощущением уюта вековой выдержки.
Генри мечтал о собственном доме в окрестностях Лондона. Он воображал, как сидит вечерами при щедром свете лампы в старинной, обшитой деревом комнате. Покрытые темным лаком половицы устланы коврами, в камине горит огонь, дрова истекают смолой и потрескивают, задернуты тяжелые шторы, долгий трудовой день на исходе, и общественный долг не довлеет над ним.
Когда настало лето, он проводил время, бродя по деревушкам на побережье Суффолка и восхищаясь их названиями: Грейт-Ярмут, Бландсон, Саксмандем, Данвич – от них веяло древностью, узловатой историей наследования. Он думал, что каменный коттедж на здешнем побережье, что-то простое и тесно связанное с окружающей культурой мореплавания, был бы для него идеальным решением. Переезжая с места на место вместе со своим шотландцем и ремингтоном, болтаясь между плохими съемными комнатами и дорогими отелями, он надеялся, что это будет его последнее бесприютное лето. Но он знал, что такая лоскутная, с хлеба на воду, неприкаянная жизнь будет мучительно продолжаться до тех пор, пока Генри не обзаведется собственным прекрасным убежищем, которого с течением времени он вожделел больше и больше.
В деревнях Суффолка он спрашивал всякого, с кем встречался, объясняя свои нужды и чаяния, предлагая оставить свой лондонский адрес в знак серьезности его намерений. Несколько раз ему предлагали взглянуть на то или иное обиталище, но ничто из увиденного им даже отдаленно не походило на его мечту. Все они были уродцами, пусть и на свой невинный манер, и оказывались доступны только потому, что никому больше