стояла в мойке уже много дней.
– Ну, рассказывай, как самочувствие твое, доченька? – участливо спрашивала гостья.
– Ах, мамочка моя, тело мое такое тяжёлое сделалось, я ощущаю его как нечто пластилиновое и чуждое мне, и нужно набраться сил, чтобы дотащить его до ванной и умыться… А так не хочется, такая непосильная ноша это для меня! Но я заставляю себя, боюсь, что если не заставлю, совсем слягу… – болтала я, – но вот ты пришла, и я словно ожила немного!
– А ты хоть ешь что-нибудь, сердечко мое? – заботливо поинтересовалась она.
– Да, только это радость и несёт… Хотя иногда еда как пепел или пенопласт… Я всё жую да жую и плачу, потому что вкуса не чувствую…
– Ох, ты моя печалинка, все, как и у остальных моих детишек… А что это у тебя тут лежит?! – она приблизила череп к краю стола. – О! Глянь-ка! Муха! – гостья осторожно поместила ее на костлявую ладонь. – Да жирная такая! И давненько она у тебя тут лежит мёртвая?!
– Да недели две… – печально сказала я, опуская голову. – Я ее специально не выбрасываю. Пусть, думаю, лежит – греется. Она немного сглаживает мою печаль, с ней не так одиноко…
– Понятно… – только и сказала гостья. – А кот твой где?
– Да залез куда-то и не выходит. Он, наверное, хандрой тоскливой от меня заразился.
– Заразился?!
– Ага. Неделю на подоконнике спал, даже есть не просил.
– Беда…
– А сейчас под кровать залез и не выходит… Я его оттуда пыталась вытащить, а он будто не узнаёт меня, зашуганный какой-то. Мне даже показалось, что он телом здесь остался, а душой куда-то переместился… Туда, где есть радость.
– Да, выходит, я не к тебе одной пришла! Интересно, в каком образе он пожелал бы меня увидеть?!
– Гигантской собаки! – я нервно хохотнула.
– Ага, и с включенным пылесосом! – гостья расхохоталась, да так громко и от души, что одно из ребер отскочило от грудины и шлёпнулось прямо в чашку с чаем. Матерь несчастных с громким хрустом вставила его обратно, словно деталь от конструктора.
– Что там нафантазировал твой котик, мы никогда не узнаем, ты лучше скажи, не болит у тебя чего? Мне надо знать, как сильно моя грусть твою душу отравила?
– Болит… – я опустила глаза. – У меня бывает живот болит – так странно, как никогда не болел, в середине болит и внизу, словно он чувствует мою тоску и так переживает ее. А бывает, внутри все содрогнется, и начинает колоть в груди.
– Понятно… А спишь ты как, печалинка моя ненаглядная?
– Плохо сплю! Заснуть не могу, все мерещится что-то, то к шорохам прислушиваюсь, то боюсь, что бабай выскочит и задушит меня… Ворочаюсь, ворочаюсь, а засыпать страшно… А потом, когда совсем измучаюсь, встаю, быстро бегу к выключателю и нажимаю…
– Чтобы бабай не успел сцапать? – перебила она.
– Да! А потом я хожу по комнате, в кухню заглядываю, в зал тоже… Смотрю, что все в порядке и никаких чертей нет. Уговариваю себя и успокаиваю, что все безопасно. Потом почему-то плачу и вновь ложусь спать…
– Засыпаешь?
– Да… Но среди ночи просыпаюсь… Сны странные снятся: то страшно в них, то смешно… Смеюсь иногда во сне, но как-то жутко, будто ведьма какая-то…
– А чем же ты днём занимаешься? Когда дома остаёшься?
– Это хуже всего! Тяжко совсем! Ничего не интересно, и читать не получается, все время я будто не в себе, будто далеко моя душа от тела, и возвращаться в него не хочет, и тело ей не нужно, но приходиться ей жить в нем, и я заставляю себя жить… Я просыпаюсь и с тоской гляжу на часы. Там восемь утра, и я с грустью понимаю, что наступил новый день и нужно мне опять чем-то себя занять, чтобы он быстрее прошёл, и наступила ночь…
– Чем же ты себя занимаешь?
– Я бывает просто лежу и гляжу в одну точку, бывает плачу не пойми отчего… Заставляю себя читать, но не получается: буквы расплываются, а я улетаю куда-то… И с фильмами точно так же! Мне ничего не интересно, я даже не могу посмотреть кино!
– А на улицу выходишь, несчастная ты моя?
– Да. Заставляю себя выходить. Я гуляю подолгу, возвращаться домой не хочется, но все же я иду. Заставляю себя улыбаться и жить. А иногда, мне такие мысли страшные в голову лезут: и жутко от них и стыдно…
– Что за мысли? Печалинка, меня-то нечего стыдиться! Расскажи мне!
Я поглядела на нее виновато и тут же опустила взгляд, разглядывая пыльный грязный линолеум, на котором клочьями валялась кошачья шерсть.
– Иногда, – тихо начала я, – когда иду домой, я думаю, а вдруг котик умер?
– И что тогда? – с любопытством спросила гостья.
– Тогда я почувствую, что могу испытать хоть что-то… Хоть какую-то эмоцию… Но такое бывает редко. Когда я вообще не понимаю, жива или мертва…
– Надеешься, что смерть любимца разбудит тебя? И ты заплачешь и вновь оживёшь?
– Да, наверное…
– А про свою смерть не думаешь?
– Думаю, конечно! Эти мысли уже привычные и родные. Но последнее время они так пугают меня… С одной стороны – все равно, но, с другой – котик один останется… Я боюсь, что умру, а когда просыпаюсь и понимаю, что жива, грущу от того, что проснулась, и опять придется целый день ждать ночи, чтоб уснуть… Понимаешь, мамочка, я боюсь, что умру, так боюсь, так боюсь, ты не представляешь! Но и жить не могу! Сил нет совсем.
Я уставилась в пустоту стены и сознанием вылетела далеко-далеко. Через пару минут я тихо заговорила:
– Ах, мамочка, как бы мне хотелось лежать на лужайке в девственном лесу в уютном открытом гробике с мягкой периной… рядом жучки да паучки легонько щекочут мои плечи и шею, а червячки после дождя разрыхляют землицу, и ее аромат сладостным дурманом окутывает меня. Так приятно, вдыхать запах леса и дождя, подставлять лицо лучам солнца и чувствовать его нежные поцелуи… Боже, слаще и теплее этих поцелуев не было бы ничего на свете! И лежать там, лежать, слушать птичьи трели и шум шелеста ветвей… И никто не побеспокоит меня, никто не потревожит. На самом деле, я уже это ощутила, как только ты пришла ко мне! Вот, что я чувствую, когда ты приходишь! – я со слезами на глазах взглянула на нее будто на божество. – В этих ощущениях вся ты – моя милая мамочка, моя Сладостная Грусть! Пусть и не живу я по-настоящему, но ещё страшнее расстаться с тобой, ведь мир без тебя неизвестен, и от того ещё ужаснее…
Матерь несчастных молчала. Мне казалось, что мои признания огорчили ее.
– Впервые мне так горестно за своего ребёнка… – тихо-тихо, наконец, промолвила она. – Я очень сожалею, что ты жизни никогда не