Одиночество — не солдатское свойство. Солдат должен быть в строю, тогда это воин. Даже втроем, вдвоем — это уже строй. А один в поле — не воин. На современном автомобильном шоссе Москва — Петербург в Псковской области есть хутор Одинокий Воин, и звучит это старинное название, пришедшее из XIX века, грустно. Но еще печальнее — одинокий солдат в натуре и с протянутой рукой. Таким печальным и странным зрелищем представал я перед людьми, к которым обращался.
И все же хоть с трудом, но всегда под конец отыскивалась добрая душа, которая пускала в дом и давала мне похлебки и ломоть хлеба. Спать приходилось, где укажут и на чем придется. Утром без улыбки давали скудно закусить на дорогу. Через эти станицы и эти усадьбы прокатились за короткое время четыре прожорливые, как саранча, волны: сначала наши уходили от немцев, потом бежали обратно немцы и вслед за ними проходили наши. Эти людские волны опустошили казачье подворье. Поэтому скудость угощения была вынужденной и понятной. Мало что осталось. И мало кто.
Дважды за время пути я заставал в станицах воинские части на марше. Первая встреча была озвучена знакомым ревом танковых моторов и родным запахом сизого солярного выхлопа, столбом стоявшего на улице. Здесь я предпринял акцию. Нашел зама по техчасти, показал ему солдатскую книжку с записью специальности, в двух словах объяснился, предложил себя на службу. Зампотех проявил интерес — в полку имелась нехватка водителей танков. Повел меня в штаб, велел подождать, сам пошел к полковнику. Потом вышел, развел руками:
— Командир полка не дал согласия. И рад бы, говорит, но контрразведка прицепится обязательно, как могли случайного человека допустить к танку? Так что жаль, но не смогу тебя взять.
Дали на кухне пшенной каши. И на том спасибо. Пошел дальше.
На седьмой или восьмой день такого режима я совсем отощал. Меня начало пошатывать на ходу, приходилось часто отдыхать. С севера все слышнее стало доноситься отдаленное громыханье фронта. Там люди усердно убивали друг друга с помощью различных остроумных орудий. Мне нужно было спешить туда, но силы были на исходе и появилось сомнение, дойду ли.
В одной из станиц я застал крупную часть. Люди размещались на постой, ревели, въезжая во дворы, машины. Спросил, где найти особый отдел, зашел в дом. За столом, разложив бумаги, сидел рыжий капитан. Я обратился к нему по форме, уточнив, что именно он — контрразведка Смерш. — Ну, — сказал тот, — чего тебе?
— Прошу меня арестовать, товарищ капитан.
— Какие основания?
— Нахожусь в прифронтовой полосе, в тылу армии, без оправдательных документов, вне части. Являюсь подозрительным лицом, заслуживаю по меньшей мере тщательной проверки. Все основания — налицо.
Капитан отложил бумаги и стал меня рассматривать. Потом сказал:
— Хорошо, я тебя арестую. Но кормить не буду. На довольствие не поставим. Так будешь сидеть.
— Нет. Так я не согласен. Кроме того, это не положено.
— А! — радостно вскинулся капитан и поднял палец: — Я тебя сразу раскусил, у меня глаз наметанный. Не согласен, так давай мотай отсюдова! Кру-у-у-гом!
И я вышел из особого отдела. И снова лежала передо мной заснеженная февральская степь, и бесконечный марш на выживание продолжался.
Быть может, я так и свалился бы в пути от истощения, в голодном обмороке и хищные степные птицы склевали бы бренные мои останки, оставив при дороге лишь белые кости, но две встречи спасли меня и поддержали.
Во-первых, удалось украсть свитер. На очередном привале у полевого стана мне крупно повезло: меня согласились-таки взять в кузов машины два интенданта, ехавшие в ближний поселок. Пока ехали туда, я покоился на плотно упакованных фабричных тючках, в один из которых удалось машинально просунуть руку по локоть. Вытащив, обнаружил в ней нечто шерстяное, что и сунул тут же за пазуху. С большим спасибо покинув интендантов, я, отойдя подальше, извлек добычу наружу — это оказался грубо связанный свитер. И хоть свитер очень не помешал бы мне самому, я, не колеблясь ни минуты, тут же в поселке сменял его у местного деда на добрый кусок сала и полкаравая хлеба в придачу. Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее, как было сказано в близкой к этому ситуации.
Я не осуждаю себя за этот грех. Есть в уголовном праве такое понятие — «крайняя необходимость». Ее наличие оправдывает виновное лицо. Считал тогда и считаю до сих пор, что украл свитер оправданно.
Вторая встреча воскресила во мне веру в человечество. Есть километрах в двадцати от Ростова небольшой городок Батайск. При подходе к нему я пересек железнодорожные пути и пошел вдоль них. Тут же увидел в полосе отчуждения опрятный домик, в каких обычно живут путевые обходчики, и подошел к ограде со слабой надеждой на удачу. Неправедно заработанное сало, конечно, прибавило сил в последнюю пару дней, но голод уже стал привычным и продолжал мучить неотступно.
За оградой обнаружилась небольшая девочка с черным котом на руках, а затем и ее средних лет мама в ватнике и с пустым ведром. Увидав это ведро, я подумал, что дело плохо, но все-таки спросил, не найдется ли супчику для бедствующего солдата.
— Как раз есть, — приветливо ответила хозяйка, — заходите, пожалуйста.
В доме мне дали умыться с дороги, подали даже чистый рушник, а затем щедро угостили свежим пылающим борщом и запеченной рыбой дивного довоенного вкуса. Завершила все чашка парного молока.
В небогатом этом доме поделились с совершенно чужим — прохожим всей, видимо, имевшейся в этот день у семьи пищей с давно невиданной мною приветливостью и без единого косого взгляда. С тех пор прошло много лет, но я и до сих пор помню домик путевого рабочего у Батайска, этот островок человечности и доброты, возникший вдруг в жестоком хаосе войны.
В тот же день я мирно форсировал Дон и овладел Ростовом. Вернее, той его частью, где нашел какой-то саперный штаб и где мне не слишком охотно рассказали, что, по слухам, нужный отдел армии должен быть в Чалтыре, на запад от города. Куда я и направился, обойдя окраинами центр, чтобы лишний раз не искушать судьбу.
Ориентиром служил все более слышимый артиллерийский гул, то замиравший, то рокотавший вновь, в котором различались уже отдельные крупные звуки на общем басовитом фоне. Фронт всего несколько дней назад прокатился здесь, еще дымились местами развалины, и цель моего затянувшегося странствия близилась.
Последний бросок к Чалтырю мне удалось совершить, забравшись в числе других солдат на пустую платформу товарняка.
Городок был забит войсками до отказа. Не без труда я все же добрался до отдела комплектования, где меня без особого доверия выслушали, записали мои странные объяснения и, посовещавшись, согласились дать возможность пасть за Родину на поле боя. Но пригрозили более серьезными последствиями, если выяснится, что я что-то соврал. Ни Куц с Гуськовым, ни наш трибунальский пакет здесь, как и следовало ожидать, не появлялись. Мне выписали предписание о явке в такую-то часть и объяснили, где ее искать.