сначала признает, что, возможно, ошибся в своем поступке. Он воображает себя человеком, обладающим всеми качествами идеального отца: «…эта сердечная теплота, эта живая впечатлительность… <…> эта врожденная благожелательность к ближним, эта пламенная любовь ко всему великому, истинному, прекрасному, справедливому, это отвращение ко всякому злу» [Руссо 1961: 310]. Все это звучит комично и напыщенно, но Руссо пишет о себе совершенно серьезно. Так он описывает боль, которую испытал, отсылая детей, но в конечном итоге отстаивает свое решение: «Взвесив все, я выбрал для своих детей самое лучшее…» [Там же: 311]. Точно так же якобы убитый горем Степан Трофимович уже за три года до смерти жены расстался с ней и с ребенком. Достоевский прибегает к юмористическому приему, высмеивая эту ситуацию, когда Верховенский-старший описывает хроникеру свой разговор с подросшим Петром, чье имение отец уже успел растратить: «Я его не кормил и не поил, я отослал его из Берлина в – скую губернию, грудного ребенка, по почте, ну и так далее, я согласен… <…> Но, несчастный, кричу ему, ведь болел же я за тебя сердцем всю мою жизнь, хотя и по почте!» [Достоевский 10: 171]. И у Жан-Жака, и у Степана Трофимовича за теориями воспитания и заявлениями о любви к своим детям скрывается ужасный факт: они покинули собственных детей. Эти отцы, каждый из которых считает себя воспитателем молодежи, предали не только детей, но и родительские узы. Однако оба занимаются самообманом и считают себя любящими отцами и достойными учителями.
Кроме того, оба полагают необходимым вести лихорадочную переписку со своими покровительницами. Постоянный обмен письмами между Руссо и г-жой д’Эпине, примеры которого приведены в начале этой главы, очень похож на переписку между Степаном Трофимовичем и Варварой Петровной. Хроникер отмечает: «Правда, он писать любил без памяти, писал к ней, даже живя в одном с нею доме, а в истерических случаях и по два письма в день» [Достоевский 10: 13]. Все корреспонденты, разумеется, бережно хранили переписку.
Более того, каждая из женщин относится к своему немолодому подопечному как к ребенку или как к собственному созданию: «…но он одного только в ней не приметил до самого конца, того, что стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно сказать, ее изобретением…» [Там же: 16]. И действительно, «она сама сочинила ему даже костюм, в котором он и проходил всю свою жизнь» [Там же: 19]. Мадам д’Эпине проявляла такой же материнский творческий интерес к самым личным аспектам существования Жан-Жака. Руссо описывает, как одним морозным утром он открыл сверток от г-жи д’Эпине и
нашел в нем короткую нижнюю юбку из английской фланели; г-жа д’Эпине писала, что носила ее сама и хочет, чтобы я сделал себе из нее жилет. <…> Эта забота, более чем дружеская, показалась мне такой нежной, словно г-жа д’Эпине сняла с себя одежду, чтобы одеть меня, и я в волнении раз двадцать, плача, поцеловал записку и юбку [Руссо 1961:381].
В 1762 году, когда Руссо заявил в «Исповеди», что «отказался от литературы», дабы предаться более простой и чистой жизни, он выразил свое изменившееся отношение и независимость, в частности, в одежде: «…я стал носить армянский костюм. Мысль об этом не была новой: она возникала у меня не раз и снова пришла мне в голову в Монморанси» [Там же: 520]. Смена костюма, отмечает Жан-Жак, способствовала лечению его болезни мочевого пузыря. Точно так же ближе к концу романа Степан Трофимович подтверждает свою вновь обретенную независимость сменой костюма. Он выходит в наряде, который, как и Руссо, давно уже мысленно придумывал:
…шинель в рукава, а подпоясан широким кожаным лакированным поясом с пряжкой… <…> высокие сапоги с блестящими гусарскими голенищами… <…> Шляпа с широкими полями… <…> палка в правой руке, а в левой… саквояж… в той же правой руке распущенный зонтик [Достоевский 10: 411].
Оба наряда готовы к литературной и культурной деконструкции.
Каждый из героев во время сильных эмоциональных потрясений страдает от болезни, которая действует как унизительный телесный противовес их возвышенным умственным установкам и идеям[110]. Если Руссо мучает пресловутая болезнь мочевого пузыря, то Степан Трофимович страдает от приступов «холерины». Но эмоциональное расстройство в отличие от этих неприятных физических недугов в конечном итоге заставляет обоих внезапно отказаться от роли зависимого мужчины: оскорбленное достоинство и кажущееся предательство великой дружбы побуждают их пуститься в заранее обдуманное бегство. Спустя многие годы Руссо изо всех сил старался описать то негодование, которое испытал по отношению к г-же д’Эпине, когда отношения между ними полностью разладились. По-прежнему возмущенный ее последним письмом, которое начиналось так: «В течение нескольких лет я всячески выказывала вам дружбу и участие; теперь мне остается только пожалеть вас», он пишет: «Надо было немедленно уехать, какова бы ни была погода, в каком бы я ни был состоянии, если б даже мне пришлось провести ночь в лесу и на снегу, покрывавшем тогда землю… <…> Я оказался в самом ужасном затруднении, какое когда-либо испытывал» [Руссо 1961: 424]. Точно так же Степан Трофимович, и тоже перед лицом надвигающейся зимы, не может вынести жалости и пренебрежения Варвары Петровны. Он планирует отъезд столь же неизбежный и драматичный, как и в случае Руссо, и говорит ей, что, как только праздник кончится,
я в тот же вечер возьму мою суму, нищенскую суму мою, оставлю все мои пожитки… <…> Я всегда думал, что между нами остается нечто высшее еды… <…> Итак, в путь, чтобы поправить дело! В поздний путь, на дворе поздняя осень, туман лежит над полями, мерзлый, старческий иней покрывает будущую дорогу мою… [Достоевский 10: 266][111]
Сразу после ухода оба серьезно заболевают. Руссо в конце концов выздоравливает; Степан Трофимович – нет. Длительные скитания Руссо во многом вдохновлялись его непоколебимой, навязчивой, во многом надуманной боязнью заговоров, которые все вокруг якобы плели против него. Он рассказывает, как получал анонимные письма, и пишет, что у него «врожденная боязнь потемок; я страшусь мрака и ненавижу его; тайна всегда тревожит меня. <…>…если б я увидел ночью фигуру в белой простыне, меня охватил бы страх» [Руссо 1961: 492]. Точно так же, отправляясь в бегство, Верховенский встречает Лизу и говорит ей: «Бегу из бреду, горячечного сна…» [Достоевский 10: 412].
В этом моменте цельность Достоевского как художника превосходит его идейную нетерпимость. На протяжении всего романа Степан Трофимович неоднократно разыгрывал и воплощал отдельные черты образа ненавистного Достоевскому Руссо, чьи идеи, исповеди