ему силы и успокоит мысли, мечущиеся в голове.
Он явственно вспомнил призрак Робера, сказавшему ему что-то непонятное по кого-то, кто скоро станет матерью. Внезапно Филипп вскрикнул, догадавшись…
– Изабелла… – его глаза округлились. – Неужели? – Он улыбнулся, в его томящейся душе потеплело, сердце радостно забилось. – Я стану отцом… – Филипп тихо засмеялся. Со стороны могло показаться, что пленник сошел с ума, но это был не смех больного человека, который лишился рассудка от страха перед смертью или от самого нахождения в застенке, это был смех человека, радовавшегося чему-то очень хорошему, глубоко личному и сокровенному.
Только одно омрачало сердце рыцаря. Радость отцовства, сейчас, когда его жизнь уже была предрешена и висела на волоске от смерти, если и радовала душу, то с привкусом горечи. Он уже никогда не увидит своего растущего ребенка, не сможет обнять его и, подкинув вверх, услышать его звонкий и переливчатый смех, не увидит его первые шаги.
– Господи, – ужаснулся он. – Я даже не могу дать ему свое настоящее имя… – рыцарь вдруг вспомнил, что еще не знает, кто именно у него родится: мальчик или девочка. Тепло лишь добавляли мысли, что кто бы ни родился, он сохранит его кровь и, возможно, какие-то черты его внешности. – Зато Робер будет рад… – он поднял вверх голову и посмотрел на черный потолок камеры, словно пытаясь пронзить его и, увидев голубые небеса, донести эту радостную мысль до своего погибшего друга. – Робер, брат мой…
Филипп снова закрыл глаза и задремал. На его устах и лице, изуродованном страшной, но к счастью, неглубокой раной, замерла блаженная и умиротворенная улыбка…
Смазанная дверь камеры тихо раскрылась и, осветив полумрак помещения переливчатым и трепещущим светом факелов, впустила внутрь тени трех муфтиев, которых сопровождал здоровенный и по пояс голый негр, вооруженный коротким ятаганом, засунутым за широкий пояс, обмотанный вокруг его не менее широченных шальвар, скрепленных внизу бронзовыми кольцами-застежками.
Муфтии тихо подошли к рыцарю и, всмотревшись в его спящее лицо с застывшей на нем блаженной и умиротворяющей улыбкой, о чем-то в полголоса зашептались.
Филипп открыл глаза и резко дернулся. Нет, он не испугался, просто для него было неожиданным такое тихое появление людей, заполнивших его маленькую камеру.
Мусульмане о чем-то тихо разговаривали, то и дело, бросая удивленные и испытующие взгляды на рыцаря, потом, один из них – маленький и благообразный старик с белоснежной бородой и гладко выбритым черепом приблизился к нему и, старательно подбирая франкские слова, сказал:
– Ты и есть тот, кто назвал себя сыном правоверного Билала-бен-Якуба? – его маленькие глаза были совершенно безучастными к мукам и ранам рыцаря, они выражали лишь твердое желание любой ценой установить истину.
Филипп молча взял кувшин с водой и не спеша отпил несколько глотков, поставил его на пол и, вскинув взгляд на муфтия, тихо, но с каменной уверенностью в голосе ответил:
– Кто ты такой и по какому праву обращаешься ко мне без надлежащего уважения?
Муфтий растерялся, но быстро взял себя в руки, поклонился, правда, едва заметно, после чего произнес:
– Если вы сможете подтвердить свои права, якобы врученные вам вашим родителем, глубокочтимым и сохраняемым в наших сердцах, эмиром Билалом-бен-Якубом, мы с глубочайшим почтением засвидетельствуем перед Аллахом и зачтем на Коране, что признаем ваши права, как единственного и законного наследника, эмира и повелителя тайфы Таррагона…
Рыцарь задумался, испытующе посмотрел на них, сомневаясь в искренности их слов, но глаза старика, излучавшие чистоту и искренность его помыслов, заставили его открыться. Он чуть ойкнул, поднимая свою вывихнутую в локте руку, засунул ее в вырез своей рубахи, перепачканной кровью, грязью и травяными следами, и, вытащив маленький кожаный мешочек, резким движением сорвал с шеи шнурок, державший его, и протянул его муфтию.
– Смотрите, вот все, что мне передал… – он замялся, – отец…
Муфтий дрожащими от возраста и волнения руками развязал тесьму мешочка и вытащил из него небольшой амулет, похожий на коготь какого-то существа, украшенного золотой чеканкой и маленькими драгоценными камнями.
Вздох удивления, испуга и, одновременно, облегчения наполнили камеру.
Филипп поднял голову и, дождавшись, когда эмоции, захлестнувшие немногословных и сдержанных на вид старичков, утихнут, произнес:
– Я чем-то удивил или испугал вас?..
Старик муфтий низко поклонился ему и спросил:
– Не помните ли вы каких-либо особенностей человека, вручившего вам этот… – он прикоснулся губами к амулету, – бесценный символ власти над Таррагоном?
Филипп задумался на мгновение, его мозг лихорадочно отмотал несколько лет назад и, остановившись на времени, когда он обучался в замке Монкруа, выхватил из памяти образ Билала.
– Родинка, похожа на звезду… – произнес он, прикоснулся к шее и прибавил, – вот здесь…
Муфтии заголосили, оживленно обсуждая его слова на непонятном рыцарю языке. Филипп почти не мигая смотрел на них, ожидая ответа.
Наконец, старик, общавшийся с ним на франкском, низко поклонился и, протянув ему амулет, ответил:
– Храните его, повелитель… – он еще что-то прибавил на своем языке, адресуя слова остальным членам импровизированной следственной комиссии, после чего все они еще раз, но уже подобострастнее, поклонились ему и стали выходить из комнаты.
Муфтий указал на рыцаря пальцем и, заставив негра-гиганта пригнуть голову к нему, прошептал ему на ухо несколько слов. Негр испуганно, словно увидел мифического дракона, посмотрел на Филиппа, часто закивал головой старику и, свистнув, вызвал в камеру несколько таких же как и он сам полуголых воинов, вооруженных щитами и короткими ятаганами, отдал им какие-то приказы и, указав на раненого рыцаря, сделал очень важное и серьезное лицо, чем немало позабавил Филиппа.
– А я, признаться, подумал, что меня сейчас прирежут, как барана… – улыбаясь, тихо прошептал он сам себе вслух…
Негр подошел к нему и, упав перед ним на колени, произнес, не отрывая головы от грязного пола камеры:
– Мы будем защищать тебя, эмир…
Он встал и, заняв позицию возле рыцаря, жестами и короткими свистками расставил воинов на лестнице и возле входа в каземат.
– Вот это поворот… – Филипп покачал головой, с трудом приходя в себя после услышанного им и увиденного в камере. – Да. Я уж думал, что, все, а тут…
Насир-бен-Мансур был разбужен тревожным набатом, прозвучавшим, словно удары колокола судьбы и отозвавшимся в его голове и сердце тысячекратным эхом. Наскоро одевшись, он выскочил на лестницу дворца и, едва не потеряв с ноги один из туфель с открытым задником и загнутым вверх носом, помчался по ступеням, перепрыгивая и спотыкаясь. Он буквально влетел на смотровую площадку дворца, расположенного в центре цитадели города и увидел большую армию