приказ его хозяина. А Сотник, не привыкший спорить, был лишь орудием в руках неправедного. – Прости меня, Аллах, ибо я только язык, а не голова, руки и сердце… – тихо произнес он в сторону.
Сотник не стал дожидаться, пока его воины исполнят приказание – солдаты были опытные и всегда четко исполняли приказы командира, сел на коня и, сопровождая тело раненого Абдаллы, лежавшего на самодельных носилках, сделанных из копий и привязанных между двумя конями, поехал по дороге, ведущей в Таррагон.
Хуан был ранен и контужен. Его наскоро перевязали, остановили кровь и, усадив связанного на коня, повезли вслед за сотником. Кастилец, прекрасно понимавший их язык, знал о том, какую страшную муку ему уготовили беспощадные враги.
Хуан усмехнулся, его глаза ярко сверкнули на бескровном лице:
– Какой мерой мерите, такой же и вас мерить станут… – произнес он по-арабски слова из Нагорной проповеди Спасителя. – Блаженны нищие духом, ибо они…
– Заткнись, шакал! – Ударил его в челюсть один из всадников. – Тоже мне, дервиш нашелся!..
Хуан почувствовал, как его рот наполнился кровью. Его челюсть была сломана в нескольких местах. Он, собрав силы, сжал рот и с облегчением, несмотря на страшную боль, подумал: «Теперь, когда я не могу говорить, я смогу молча вытерпеть мучения. Спаси и укрепи меня, Господи…».
– Не смейте трогать его! – Сотник схватил за руку всадника, намеревавшегося еще раз ударить Хуана. – Вдруг его устами с нами говорит Творец?!
Всадник побледнел – он был, как и все мусульмане, суеверным, прошептал что-то одними губами, но руку опустил и отвел глаза от пленника.
Сотник поравнялся со связанным кастильцем, посмотрел оценивающе, вздохнул и сказал:
– Молись воин, молись, чтобы творец всего сущего ниспослал тебе крепость духа… – он отвернул от него лицо и грустно вздохнул, представив мучения, которым вскоре должен был подвергнуться христианский рыцарь…
Филипп снова пришел в сознание, когда его стали снимать с носилок. Он, чтобы не застонать, до крови прикусил губу и, открыв глаза, посмотрел на небо – ослепительно-голубое бескрайнее и бездонное, на котором маленькие и мохнатенькие тучки казались крохотными барашками, разбросанными на огромной поляне.
– Очнулся?! – кто-то, чье лицо было трудно разглядеть из-за солнца, слепящего глаза, толкнул рыцаря ногой. – Так это ты, пес, называешь себя истинным наследником Таррагона?
Незнакомец наигранно рассмеялся, показывая своим солдатам, что нисколько не опасается пленника.
– Не тебе, самозванец, спрашивать меня… – тихо ответил де Леви.
Толмач, стоявший рядом с незнакомцем, быстро перевел слова рыцаря. Насир-бен-Мансур – а это был он побагровел и что есть силы ударил сапогом по ребрам рыцаря. Филипп хрипло закашлялся, но снова сдержал стон.
– Унесите его в каземат! – Насир приложил ко рту ладонь и, изображая, что зевает, словно уже потерял интерес к пленнику, прибавил. – Пусть с ним пока, до утра еще есть время, побеседуют наши муфтии… – он развернулся и пошел к себе, бросив через плечо. – Утром я прикажу содрать с него кожу…
Оторопь и растерянность, охватившая Рамона в первое мгновение после того как он узнал о захвате в плен своего предводителя, быстро улетучилась, сменившись почти автоматическими и отработанными реакциями. Правда, пришлось повозиться и, раздавая оплеухи нерадивым и нерасторопным ополченцам, рассыпая нецензурными выражениями направо и налево, он довольно-таки быстро свернул огромный лагерь, давно уже вылезший за частокол, построенный в самом начале вторжения. И вот, через каких-то семь или восемь часов, армия, разросшаяся за счет недавно прибывших пехотинцев-новобранцев и небольших конных групп рыцарей и мусульман, недовольных Насиром, оставила лагерь и, соблюдая охранение, скорым маршем выдвинулась к Таррагону.
Рамон еще не знал, что Исмаил-бен-Рания, используя весь свой авторитет, средства и уважение, которым он пользовался у мусульманского духовенства и старейшин, поднял на ноги весь северо-восток тайфы Таррагона и теперь, почти одновременно с ним, правда, чуть раньше на пару часов, выдвинулся к городу, где находился захваченный в плен Филипп. Отряд Исмаила, в голове которого ехали муфтии вместе с большой толпой пехотинцев и крестьян-ополченцев из отрядов самообороны двигался к Таррагону с северо-востока, по северной дороге, или, как ее звали местные жители, Барселонской дороге.
Отряды Рамона спешили с южного направления. Выйдя на старую римскую дорогу они, наплевав на возможную опасность атак, не стараясь скрываться в лесах или оврагах, конные соединения спешили к городским укреплениям, все опаснее и опаснее растягивая обозы с тыловыми частями и пехотинцами и отрываясь от них на несколько лье.
Эх, если бы враги знали об этом! Но, они словно ослепли от радости, посчитав, что захватив в плен предводителя, об остальных можно уже было и не думать…
Филипп приподнялся на локтях и придвинулся спиной к холодным, влажным и покрытым скользким, словно сопливым, мхом каменным стенам каземата. Глаза его быстро привыкли к почти полной темноте, царившей в тюремной камере. Он уловил попискивание и шорох крыс, сновавших в охапках полусгнившей сломы, на которую его уложили конвоиры. Едва заметный солнечный луч, с большим трудом пробивавшийся в каземат сквозь малюсенькое зарешеченное оконце камеры, чуть осветил небольшой глиняный кувшин и миску, лежавшую прямо на голых и грязных каменных плитах пола.
Рыцарю хотелось пить, он слабым жестом отогнал крыс от миски, которые с недовольным ворчанием и шипением нехотя отошли от того, что с большой натяжкой можно было назвать едой, рукой, дрожащей от слабости, взял кувшин за горлышко и, расплескивая на пол воду, поднес к губам.
Филипп стал большими глотками жадно пить холодную, почти ледяную воду, обливаясь и стекая по его шее на грудь, она освежала и возвращала рыцаря к ощущениям действительности, окружившей его мрачными красками будущего.
Он поставил кувшин на пол, вытер ладонью губы и стал придирчиво осматривать камеру. Она была маленькой, буквально шагов восемь на десять или двенадцать в размерах. Возле крепкой и обшитой постаревшей бронзой с большими выступающими четырехугольными клепками входной двери был расположен маленький, сколоченный из толстых и почерневших от времени, грязи и крови пленников стол с придвинутым к нему табуретом на низких и толстенных ножках. Несколько больших железных колец, намертво вбитых в камни стены были покрыты толи пятнами ржавчины, толи следами высохшей крови, покрывшей их буро-коричневыми пятнами.
– Веселое место… – вздохнул Филипп. Он почему-то вспомнил свои видения, улыбнулся и, дотронувшись до раны, рассекавшей его лицо ото лба к подбородку, скривился. – Теперь меня даже мама не узнала бы… – эта мысль, оброненная им вслух, сама удивила его. – Только мне уже это ни к чему…
Он закрыл глаза и попытался заснуть, надеясь, что, может быть, сон немного возвратит